Любовник?.. Он всмотрелся. Запись была свежая, из последних. Он переписал его мобильный телефон в свою книжку. У него был только его домашний телефон. И адрес, по которому он однажды послал Чека – на шантаж.
А потом были похороны Ангелины. Он вызвал факсом ее дочь из Парижа – он нашел на столе факс от девочки. Бросила свою Сорбонну, приехала хоронить молодую мать. Судьба. Он и верил и не верил, что это Бес, Архипка Косов, мог убить ее. Да, другому никому не дано было. И даже ему. Хоть она его однажды и просила об этом. Прием гипноза, всего лишь, не больше.
Пышный богатый гроб; роскошный памятник; место на Ваганьковском кладбище, где могила стоит Бог знает сколько. Дочь заплатила за все. Дочь купила все. Он смотрел на ее дочь, на Евдокию Сытину, и искал в ней сходства с Ангелиной. Никакого. Белобрысая девчонка, с чуть кривоватыми, выгнутыми ногами заядлой наездницы, с чуть утиным носом, с чуть заметной щербинкой между резцов. Некрасивая. И совсем не дьявольская. Обычная девчонка. Только внезапно ставшая очень богатой.
Голова продолжала кружиться. Ломило в висках. Куда-то неделю назад исчез отец. Он слышал из своей комнаты, как отец звонил кому-то по телефону, жарко спорил с кем-то – кажется, с женщиной, потому что все время кричал: «Наверное, не надо так, родная!.. А я смогу, родная?..» Ему было все равно, кого старик отец называл «родная». Старое поколение любило ласковые слова. Его папаня мог и едва знакомую бабу поименовать «родная».
Ефим протянул ему пачку сигарет. Хайдер вытянул сигарету жестом резким и властным, выдернул из пачки, как сорную траву – с корнем вон. Всунул в зубы. Ефим поднес зажигалку.
И они с Чеком закурили тоже. По новой.
Теперь все они, втроем, сидели и курили.
И дыма стала полна комната.
И Хайдер, глядя на Чека, произнес, глядя сквозь дым в его искореженное лицо:
– Нравится сидеть у богатых в гостях, скинхед Чек?
И Чек, не вынимая изо рта сигарету, процедил сквозь зубы:
– Ничего, пойдет.
И дверь, отделанная лепниной, скрипнула.
И в комнату легкой, бесшумной походкой, будто бы ступая не по паркету, а по облакам, вошла Ариадна Филипповна Елагина.
Она оглядела всех троих. Ее светлые, прозрачные глаза на сильно морщинистом лице просветлели еще больше.
– Ах, вот вы все где, – сказала она, как пропела музыкальную фразу. Ее нежный голос, совсем не старческий, отдался под потолком комнаты, будто под сводами храма. – В комнате с украшениями!.. Фимочка, ты сам выбрал эту комнатенку?.. А почему вы собрались не в гостиной?.. Не в чайной комнате?.. Не в восточном уголке?.. Почему именно здесь?.. Ну, здесь так здесь!.. Значит, так суждено!..
Хайдер словно слушал арию из оперы. Он смотрел в большие, под выщипанными седыми бровями, светло-серые, прозрачные как чистая вода глаза старой женщины. Хозяйка. Богачка. Мамаша Елагина. А красивая была когда-то, курва, должно быть. Говорит как поет! Отчего-то сильно, больно сжалось сердце. Ему хотелось еще и еще слушать этот голос. Это нежное, прозрачное, воздушное пение. Будто бы пение ангелов. Будто бы трепет крылышек эльфов из забытой, никогда ему не рассказанной детской сказки.
Ефим обернулся к Хайдеру.
– Моя мать...
Ада шагнула к Хайдеру. Шаг. Еще шаг. Еще шаг.
Хайдер смотрел на изящное шелковое домашнее платье, сидящее на ней, как концертный наряд. На сборки и складки на стройной, не старушечьей талии. На кружева на высохшей груди. На уложенные валиком вокруг головы серебряные волосы. Когда-то были красивые, густые косы. От женщины пахло дорогими духами. Терпко – табаком. И еще чем-то родным. Таким теплым, таким тревожащим сердце... чем?.. детством?.. пирогом?.. ласковыми руками?..
Никогда он не говорил: мама. Никогда ему не говорили: сынок. Никогда ему не пекли праздничный пирог. Никогда не рассказывали на ночь сказку про дивных легкокрылых эльфов.
Старая красивая женщина сделала к Хайдеру еще шаг. Она совсем близко видела его крутолобую голову, широкоскулое лицо, светлые, как две льдинки, глаза, неотрывно глядящие на нее. Ближе. Ближе. Еще ближе.
– И твоя тоже, сынок.
Протянутые руки. Протянутое к нему лицо. Она вся протянута к нему.
И он идет прямо в эти руки. И он глядит прямо в эти глаза. И он ничего не видит, не слышит, не чувствует, кроме того, что это – родное, теплое, брошенное, найденное, единственное – теперь уже навсегда.
– Мама!..
Ефим Елагин в ужасе смотрел, как незнакомый ему человек, предводитель запрещенного в России движения «Neue Rechte», шантажировавший его, преследовавший его, зачем-то пришедший к нему сегодня, именно сегодня, когда он места себе не находил после того, как сломя голову, не помня себя, убежал из дома Цэцэг, так крепко обнял его мать, что она чуть не задохнулась в его руках.
И она тоже крепко, так крепко обняла его, что он тоже чуть не задохнулся.
«Мои руки – у него на шее. За его плечами. Не могу представить. Не могу еще понять. Но все уже случилось. Милый, милый, милый! Сынок мой! Ты, первым рожденный... Я так, именно так хотела вас свести... Ведь это я, я все подстроила так, чтобы ты, Ефимка, вкусил муки, сомнения, страдания... Ты, избалованный, выращенный в неге и холе, не страдавший никогда... Ты, не знавший, что такое голод и холод, нужда и лишения, знавший другую, иную борьбу за существование, чем мы... И я хотела, чтобы ты, Игорь, тоже кое-что понял... Александрина сделала все правильно... Она хорошо вела вас обоих... Она следила за вами и страховала вас... И давала мне советы – как быть, что сделать... И вычисляла каждый шаг тех, кто творил ужас рядом с вами... рядом со всеми нами... Александрина чудо, она мне так помогла, чем я отблагодарю ее?.. Деньгами?.. У нее их куры не клюют, так же, как и у меня... Дети, детки мои... Игорь... моя плоть и кровь... Я не знаю твой дух... Чем ты занимаешься?.. Я догадываюсь... Я боюсь тебя... Ты уже взрослый... Ты старше Фимки, потому что ты родился – первым... Но остается еще некто в моем пасьянсе, что не до конца разложен. Я должна разложить все карты. Все выложить на стол. До конца. Остается еще Георгий Елагин. Мой муж. Чудовище. Тот, кого ты, Фимка, считаешь своим отцом».
– Фима, – обернула Ариадна Филипповна лицо к Ефиму; Хайдер все еще не выпускал ее из объятий, что казались ему сном. – Фима, это твой брат.
Ефим не двигался с места.
Ариадна Филипповна высвободилась из рук Хайдера. Взяла его за руку. Подошла к Ефиму. Взяла его за руку тоже. Подвела их обоих к зеркалу.
Они, все трое, стояли перед зеркалом и смотрели в зеркало на себя.
– Видите, – сказала Ада почти беззвучно, – ну, что тут говорить... Вы же все видите сами...
Одно лицо.
Одна – на двоих.
Две жизни.
А все смерти – за кадром?
Будущее и прошлое превращаются в кадры. Их просматривают – в воспоминаниях или в мечтах. Жизнь всегда – только настоящая. И только в настоящем бывает настоящая смерть.
Хайдер смотрел в зеркале на Ефима. Ефим смотрел в зеркале на Хайдера. Он вспомнил фотографию, подброшенную ему на достопамятном вернисаже Гавриила Судейкина.
– Ты... знала?.. И ты... молчала?.. – Он перевел взгляд на мать. – Ты притворялась? Что ничего не знаешь?.. Ты изображала испуг?.. Ты нарочно пила лекарства?.. А ты действительно волновалась, что меня убьют, когда в меня стреляла та баба на улице?.. Или тоже играла?.. Актриса, актриса... ты всегда была актриса... зачем, зачем тебе нужен был весь этот спектакль... вместо того, чтобы нас просто познакомить... свести... крикнуть: вы братья, вы оба мои... А если... – Он схватил ее за плечо. Повернул к себе. Заглянул в светлые глаза под седыми крашеными дрожащими ресницами. – А если я – не хочу такого брата?!
Хайдер взял Аду за плечи, стоя за ее спиной. Чувствовал, как она вся дрожит.
