собаку. Я любил ее. Она забеременела от меня. Она сделала аборт и продала плод. Твоими руками. И еще двух несчастных вы продали с их потрохами. Я нашел записку. Это была ее записка тебе. – Он дернул ртом вбок, его лицо пошло красными пятнами, как при кори. – А сколько вы женщин убили, изувечили, искромсали и продали?! Сколько?! Когда?! Куда?! Кому?! Теперь не найти концов, я понимаю! Скажи... – Он подскочил к Георгию. Вцепился в его плечи под шикарным пиджаком от Армани. – Скажи, зачем ты это делал?! Тебе хотелось денег?! Как можно больше денег?! Или чего другого?! Может, ты испытывал сексуальный кайф, когда ты делал это?! А ты... ты сам... при этом – присутствовал?!.. или...
Георгий сбросил с себя руки Ефима, как двух скорпионов. Смахнул. Ожег его глазами. Он видел – отпираться бессмысленно. «Они знают все. Черт знает что уже смогла сделать Ада. Стерва. Возможно, она уже вызвала оперативников. Или – на пушку берет?.. Как все тонко, хитро было подстроено. Эти двое – ее ублюдки, это понятно. А я растил этого парня как своего... я усыновил его, дал ему все... раскрыл перед ним огромный мир денег... дал ему имя, образование, воспитание, богатство... это мой наследник, мой, мой... был!.. Все рухнуло в одночасье... А от меня... от меня эта стерва так и не родила... не хотела... предохранялась, ехидна, как могла...»
– Я? Присутствовал, конечно. – Подбородки колыхались. Он пригладил потный лоб ладонью. – Присутствовали же ваши эсэсовцы, которых вы изучаете как классиков, – кивнул он на обряженного в черную рубашку и черные штаны Хайдера, с нашивкой – Кельтским Крестом – на рукаве, – на допросах, истязаниях и казни своих пленных. Кстати, многие пытки и казни у них делались на благо их науки, вы знаете об этом?
– Человек не кролик! – Голос Ефима сорвался на фальцет. – Человеку жизнь дана Богом!
– Богом? – Георгий глянул на Ефима сверху вниз. – Ты очень ошибаешься, мальчик. Если бы твой отец не поспал однажды на зоне с твоей матерью, тебя бы и не было никогда. Тебя... и этого. – Он стрельнул глазами в безмолвного Хайдера. И неожиданно заорал:
– Проваливайте отсюда все! Ублюдки! Выблядки! Суки! Вам все равно не взять меня голыми руками! Здесь полон дом бодигардов! Они перебьют всех, кто только сунется сюда! Они перестреляют всех вас! Тут, в этой комнате, как в ловушке! Сейчас я скажу им по телефону... и они выполнят любой мой приказ! Мой, а не твой, – он обернулся к Ефиму, – сучонок!
– Вот как, я уже и сучонок... Вчера был любимый сынок...
– Эх, классно мужики схватились, кино бесплатное, – восторженно прошептал из своего угла Чек. На него никто не обращал внимания. Словно бы он был страшной первобытной маской и висел, для украшения, как эти побрякушки на стенах, в конце зала.
Георгий широкими шагами измерил комнату. Ефим рванул со стены золотую змейку с изумрудными глазами.
И швырнул Георгию под ноги.
– Дина Вольфензон! – крикнул он. – Она была первой! Или... тысяча первой?!
Георгий наступил ботинком на золотую змейку. Раздавил ей голову.
– Суки, – его брови, губы, подбородок, руки дрожали, – суки, все вы суки...
И Ада, разрумянившаяся, как после бани, с уже распущенными, текущими по плечам серебряными прядями – шпильки повыпали, потерялись, упали на пол, – бросилась к нему, встала перед ним, хрупкая, тонкая, гибкая, как девочка, только лицо выдавало возраст, и глаза сверкали, и щеки алели, и певчий летящий голос хлестнул Георгия пронзительной высокой нотой:
– Я ухожу от тебя! Ты мне не нужен!
– Уходишь пустая? С тремя платьями в чемодане? Или со всем богатством, – он усмехнулся, – со всем моим богатством, что я высыпал на тебя, нищую певичку, бывшую зэчку?!
Ада стояла гордо, вскинув голову. Кинула взгляд на стол.
– Пасха, однако. Отрежем по куску кулича? Запьем кагором? Да похристосуемся, пожалуй. – Она поглядела на Чека, забившегося в угол. – Господин Чек, вылезайте оттуда, из вашего закутка! Давайте разделим христианскую трапезу! С пока еще живым, – она обдала Георгия ледяной водой прозрачных глаз, – господином Елагиным и двумя моими сыновьями.
– Крольчиха, – раздельно сказал Георгий. – Лагерная крольчиха. Если бы не твой голос тогда! Если бы не эта твоя Снегурочка! Плохой из меня Мизгирь получился, ты уж извини, Ада.
Она уже стояла у стола. Разрезала ножом кулич.
– Разлей вино, Георгий, это мужское дело.
Он аккуратно разлил кагор в рюмки. Как и Ефим, воззрился на лишние.
– Почему семь? Ты еще кого-то ждешь?.. Ах да, я и забыл, опергруппу, я понял...
– Дурак. Эти рюмки для своих.
– Ага, теперь я понял все до конца! Хитра таежная лиса!.. – Он снова вытер ладонью все лицо, потное, лоснящееся. Ефим вспомнил – так же сыто лоснилось всегда лицо Цэцэг. – К нам в гости в Пасхальную ночь прибудет твой благоверный? Твой первый, то бишь настоящий, муж?.. Верно я угадал?..
– Не исключено, – ответила Ада спокойно.
– Ну что ж! – Георгий поднял рюмку. Поглядел на просвет. – Кагор есть, яйца есть, кулич есть, а свечек, черт побери, нету!
И тогда из своего угла вышел Чек.
Он вышел к столу, в круг тусклого света.
И сказал, глядя в лицо Елагину-старшему:
– Так, кое-что я тут усек, папаша. Ты наворочал делов – шаек тебе в адской бане не хватит, не отмоешься. Я так понял, – он кивнул на Аду, – твоя баба тебя все равно упечет, если уже не упекла. Щас могут, с минуты на минуту, сюда прибыть менты. Правильно я скумекал? – Он глянул на Аду. – Я за мамашу нашего Фюрера тебе ка-ак щас... За маманьку Хайдера нашего... Пока ментяры сюда едут – я из тебя шницель уже сделаю, к столу... Ты, папаша, жук, видно, еще тот. Первый сорт. Так я ж тебе что предлагаю. Давай сразимся, а?
– Как это «сразимся»? – Георгий стоял, как каменная ступа, с рюмкой кагора в чуть трясущейся руке. – Ты что мелешь? Откуда ты взялся, уродец?.. Ефим, это ты его опять приволок?.. Оригинальные у тебя забавы... – Он хотел сказать: «сын» – и осекся. – Убери, слышишь, отсюда эту харю...
– Я не харя. – Чек шагнул к нему. – Если еще раз про харю услышу, папаня, костей через минуту на полу не соберешь. Сразимся? Ты драться-то умеешь? У меня жуткое желание тебе накостылять. После того, как я все это тут про тебя услышал.
– Драться я умею, – сказал Георгий, не вполне понимая, чего от него хочет этот страшненький проходимец. – А не лучше ли тебе, парень, убраться вон отсюда?.. пока я не пригласил охранника и тебя не...
Он не договорил. Чек молниеносным движением бросил все свое худое, пружинистое, гибкое тело вперед. Один удар в челюсть – и Георгий Елагин уже согнулся в три погибели, крючась от боли, и по его толстой щеке уже ползла красная змейка крови. Золотая змейка, раздавленная им, валялась у него под ногами. Он злобно отшвырнул ее носком ботинка.
– Ты! Сявка! Урод! Ты... меня... – Елагин собрался. Выпрямился. Напряг все свое массивное тело. Все же он занимался и большим теннисом, и кикбоксингом, и плаванием, правда, сейчас он все это подзабросил, только яхта одна у него и осталась, – ну да ладно, сейчас он все равно покажет этому отребью... а потом шепнет охраннику, и этот урод получит свою порцию свинца в затылок, даже еще не успев отойти от дома... – Давай! Я готов!
– Ах, ты готов, дядя. – Рот Чека расползся до ушей. Стал совсем ужасным, волчьей пастью. Морщины пошли по его лицу, разрезая его, будто резцами. Лоб собрался в складки. Язык заплясал между раззявленными зубами. – Это классно! Я тоже готов! Начинай!
И Чек бросился на Елагина, как бросаются на дикого зверя.
И Елагин успел увернуться в последний момент.
И, размахнувшись, врезал Чеку в ухо, вложив всю силу в этот чудовищный удар.
И Чек покатился по полу, и бился головой о паркет, и выкрикнул страшно, дико:
– Оглох! Оглох!
И вскочил. Теперь он был страшен по-настоящему. Даже Ада, стоявшая у стола с куском кулича в руках, выронила кулич из пальцев, и он покатился по полу, крошась, закатываясь под стол.
