– Ефим, – у него пересохло во рту, – Ефим, я тебя умоляю. Ей же сейчас будет плохо. Возьми себя в руки. Я все понял. Может быть, я тоже не хочу такого брата, как ты. Все может быть! Но сейчас не время! Я даже не предполагал, что все так получится... Что все это... – Он закусил губу. – Правда... Но, видимо, все это правда... Достаточно посмотреть на нас обоих вместе... в этом зеркале... И доказательств никаких не надо... Групп крови, хромосом, ДНК, анализов... Это наша мать... Наша мать, Ефим, слышишь!..
Он прижал Аду к себе. Она поцеловала его в щеку, ее рука взлетела, провела по его бритой колючей голове, она вышептала: «Игорь...»
– А отец дома?! – крикнул, вне себя, Ефим. Он был очень бледен. Ада отчетливо, как на сцене, произнесла:
– Отец дома. Он сейчас придет. Я все рассчитала точно. Я сказала ему, чтобы он пришел сюда, в комнату с украшениями, ровно в двенадцать часов ночи. Я сказала, что хочу поздравить его с Пасхой Господней. Ефим, сними салфетку с кулича! Он на столе! Под другой салфеткой – крашеные яйца, кагор... и пасха, я ее сама готовила! Я хотела... – Нежный голос дрогнул, сорвался. – Я хотела, чтобы все было именно так! В Пасху! Чтобы Бог полюбовался на чад Своих и на деяния рук этих чад! И путных... и беспутных...
Ефим шагнул к столу. Сдернул салфетки. Сильно, сладко запахло куличом, изюмом. Горка крашеных, ярко-красных яиц лежала в деревянной миске. Длинная бутылка темного кагора стояла, как смоляной факел. Ефим машинально сосчитал глазами рюмки. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь... Он. Мать. Хайдер. Отец. А зачем еще три? Для кого?
– Для кого лишние рюмки, мама? – тихо спросил он, указывая на блестящий хрусталь.
Ада улыбнулась. Морщины собрались вокруг ее губ маленькими веерами.
– Бог сам знает, для кого. Для тех, кто в море. Но может приплыть в любое время.
– Или для тех, кто не приплывет никогда?
Она посмотрела на него.
– Может быть.
Она вскинула глаза. Увидела молча сидящего на стуле в углу Чека. Чек исподлобья, как бычок, смотрел на странную старуху. Ада вздрогнула, рассмотрев в полумраке его страшное лицо.
– Кто это, Фима?.. – Ее голос упал до испуганного шепота. Она просто не заметила его. Страшного зрителя. Постороннего наблюдателя. Жуткого урода, равнодушно созерцающего невероятную семейную сцену.
– Это?.. – Ефим оглянулся на Чека. – Это Чек.
Ада закинула голову и всмотрелась в настенные часы с позолоченной лошадкой.
– Без десяти двенадцать. Скоро он придет. – Она обернулась к сыновьям. – Это не твой отец, Фима. Это не твой отец, Игорь. Это не ваш отец. Это мой муж. Это человек, совершивший тягчайшее преступление. Страшнее того, что он и его приспешники сделали... делали много лет, и безнаказанно, я не знаю ничего. Они хорошо таились. У них все было продумано. Тот, кто сейчас сюда придет, – легкая улыбка тронула ее тонкие изящные губы, – не знал, что за ним следит его собственная жена.
У Ефима тряслись пальцы, когда он закуривал очередную сигарету.
– Я, кажется, догадываюсь, что он делал.
– Отлично, сынок, – сказала Ада и протянула к Ефиму руку. – Дай сигаретку. Не могу без курева. Хоть я твои и не смолю, детский сад, мне мой «Беломор» нужен.
– В лагере была?
Это Чек из угла подал голос. Ада мгновенно обернулась. Ефим уже всовывал ей в сухие длинные пальцы сигарету. Она прикурила, низко наклонившись к подставленной Ефимом зажигалке, прищурилась, поглядела на Чека.
– Как узнал?
– По повадкам, мамаша, – сплюнул Чек на пол сквозь зубы. – Стреляную воробьиху сразу видно. За что брали-то?
– За арию Снегурочки, – ответила Ада таким же внезапно хриплым, как у Чека, голосом, глубоко затягиваясь, щурясь, отводя далеко от себя руку с горящей сигаретой. – Не чисто верхнее «до» взяла. Вождю не понравилось. Вожди, они ж всегда такие привередливые.
Она курила и смотрела на часы.
Часы стали бить двенадцать раз.
Хайдер считал удары. Ефим считал удары. Чек ничего не считал. Он смотрел, как играет свет настенного светильника, сработанного под старину, в огранке хрусталя. Сизый призрачный дым вился от сигареты в руках Ариадны Филипповны. В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась резко, со стуком.
– А вот и он! – отчаянно-весело, как молодая, крикнула Ада. Седая вьющаяся прядь выбилась из венчика ее уложенных волос и белым ручьем скользнула по щеке. – Христос воскресе, Жорочка!
Георгий Елагин обвел всех с порога изумленным взглядом.
Ада подняла ему лицо навстречу. Несла на лице улыбку, как яблоко на блюде.
– Воистину воскресе, – сказал Елагин-старший, подходя к Аде и троекратно, холодно прикасаясь губами к ее щеке. – Я гляжу, вы тут не скучаете в Пасху? Ну-ну... – Он внимательно, остро глянул на Хайдера. Кровь отлила от его лица. Ефим и Хайдер стояли рядом, и невозможно было не заметить их сходства.
– Здравствуй, отец, – сказал Ефим, пытаясь придать голосу твердость. – Говорят, что ты мне не отец.
Елагин-старший проколол глазами жену. Ада по-прежнему безмолвно улыбалась.
– Что это значит, Ариадна?!
Громоподобный крик Георгия Елагина потряс стены комнаты. Ювелирные изделия отозвались еле слышным звоном.
Ада, чуть покачиваясь на каблучках, шелестя шелком платья, подошла к Елагину-старшему близко, очень близко. И сказала – тихо, но отчетливо, чтобы все, кто был в комнате, услышали ее:
– Это значит, что твоя песенка спета, Георгий Маркович Елагин, мой второй законный муж, владелец холдингов, концернов, корпораций, трестов, банков, яхт и иной недвижимости. – Она задохнулась. Ее глаза прожигали его, как два угля, выброшенные кочергой из печи. – Пошла на хрен вся твоя недвижимость, все твои деньги... вся твоя жизнь... и ты сам. Я обращаюсь к вам, дети мои! – Она возвысила голос. Ее морщинистые щеки заалели. Ефим, когда-то в детстве, давным-давно, видевший ее на сцене, сейчас потрясенно смотрел на нее – перед ней словно бы лежал партер Большого театра, и она сама, примадонна, пела в этой трагической опере заглавную партию. – Оглядитесь! Вы стоите в замечательной, уникальной комнате! Это музей смерти! Видите, сколько женских украшений на стенах?! Вы их видите?!
Ефим глядел на стены зло, тяжело, исподлобья. Хайдер – непонимающе. Чек из темного угла, из-за спинки дивана, скалил свою страшную рожу.
Георгий побледнел. Рванулся к ней.
– Ада, ты спятила, я прошу тебя...
Она отшагнула от него, как от ядовитой змеи.
– Не затыкай мне рот! Я хочу, чтобы они это услышали!
Георгий, с искаженным лицом, обернулся к Ефиму и Хайдеру.
– Эта женщина опасно больна, – выдавил он. – Не слушайте ее! Я сейчас вызову психбригаду...
– Тебя опередили, Жора, – лицо Ады разгоралось еще больше, глаза блестели, седые волосы выбились из пучка и развились по плечам. – Я уже вызвала кое-кого. Не психбригаду. Покруче наряд. Для тебя. Только для тебя, любимый. – Она обернулась к близнецам. – Все эти украшения, все эти золотые бирюльки и цветные камешки – думаете, из ювелирных лавок? Они все сняты с женщин, которых он убил!
Ефим шагнул к Георгию Марковичу. Схватил его за руку.
– Это правда, – прохрипел он. – Отец ты мне или кто... но это правда! Я знаю это!
– Ты?! Знаешь?!.. Ха-ха-ха-ха-ха!.. Откуда?! Что?!
– Цэцэг, – только и смог произнести Ефим. И отвернулся, и спрятал лицо в ладони.
И теперь побледнел Георгий. Он побледнел мгновенно и страшно. У него лицо стало цвета простыни. Холеный двойной подбородок дрогнул, как студень.
– Так... Значит, Цэцэг... Цэцэг... – Он неслышно прошептал: «Сука...» И крикнул:
– Но ведь Цэцэг мертва! Как, что она могла тебе сказать?!
– Она сказала мне все... отец. И я не выдержал. Я... задушил ее. Как собаку. Как шелудивую, паршивую
