Глаза Князя входят в меня, как два копья.
Ты моя милая, милая, милая. Ты моя любимая.
Ты мой любимый и желанный.
Нас подводят к аналою. Я не слышу голосов. Не слышу, что говорит священник в роскошной золотой ризе, перехваченной муаровым розовым мафорием; святой отец глядит на нас с грустью и завистью; он думает о Времени. О своей старости. О невозвратности жизни.
– Венчается раб Божий Владимир рабе Божией Магдалине...
Я знаю, что над нами заботливая рука держит златые венцы. Я не вижу их. Затылок мой горяч. Пелена застилает мне глаза. Вихри крутят меня. Где я?! В храме?! Это не храм. Это огромное ночное снежное поле, где колобродит беловолосая вьюга, над ним взвивается черный полог неба, расшитого звездными адамантами. Ни души. Ни человечка. Ни зверюшки. Только ветер, ветер. Огромный, неистовый. Гуляющий вдоль и поперек по застылому простору. И я иду. Лечу по воздуху, не касаясь полевых подмерзших снегов. Одежды мои треплет ветер. Хочет сорвать. О ветер, ветер, я знаю, что силен ты вельми. Ты, ветер, и только ты Князь мой! Бери меня! Обними меня! Это наша свадьба. Я так давно тебя ждала. У тебя княжеский лик, княжеская стать. Страсть твоя не имеет границ. И с тобой венчаюсь я навсегда! Не держи меня на весу – вали меня на снег; катай меня; разымай; сдергивай одежду. Пусть замерзну я – на лютом холоду согреешь ты один меня, великий ветер мой. Скорей! Бог со звезд глядит на нас. Священник, что ты плохо держишь над нами венцы?! Что старые, сморщенные руки твои дрожат?! Мы уже сплелись – я и ветер.
Во всем соборе, на всем Божьем свете только ветер и я.
– Венчается раба Божия Магдалина рабу Божию...
И тут я понимаю, что у нас с собою нет колец, ветер. Где они?! Куда ты их унес?!.. Укатил по белому полю, по насту... На чужбину... Золотые обручи, медный, тяжелый блеск... Бронзовая слеза...
О мой ветер, я не хочу стать бронзой... гранитом...
Тяжелым, исхлестанным дождем, снегом и ветром камнем в степи...
А стану.
– Исайя, ликуй! – грозно поет хор.
Хор грянул с небес. Ниоткуда. Люди в соборе закрестились. Гряди, голубица. Обряд Божий творится. А невеста как бледна. Как смерть. Видишь, какое у ней венчание: долго она суженого своего ждала. Заждалась. Ее ссильничал Галицкого князя брат. А потом его дружку передал. А потом... ох, кума, и не бреши, что потом!.. свистопляска такая зачалась... Из рук да в руки ее передавали... Она и вырваться не смела... Они ее припугивали: нишкни, мол, словцо изронишь – мы тебя на дыбу... в застенок... в сруб горящий утолкаем... и не пискнешь... У трех братьев Рындиных она в любовницах-то побывала... Они ее таково ласково прозывали: зимородок наш, изумрудик, смарагд... За синие очи, должно... Они над нею вместе, втроем... измывались... А ты откедова знаешь, Настасья?... Да мне дворовая Нюшка баяла... Зайдут в горницу, на замок замкнутся... а она в скважину все и подглядела, ушлая... Княгиню-то столь жалко... и вот, иначе смерть ей была бы... так она хоть выжила... свадьбы своей дождалась... нареченного...
А где ж он так долго-то пропадал?... Нареченный-то?...
А в иных краях... В жестоких... На чужбине, видать...
Да, чужбина... Не мать родная... Важко...
И красавец какой...
Да и она не кривою иглой шита, взаправду...
Обводят!.. Обводят их вкруг аналоя!.. Глядите!.. А княгиня побелела-то как!.. Ровно снег... Снег в полях...
Да зимнюю свадьбу кто ж играет... По осени надо бы...
Холодно в горнице, что ль, будет им?...
Тише шипеть-то... Перекрести лоб... Херувимскую поют...
Ветер, я с тобой. Держи меня за руку. Ты укатил вдаль по полю наши кольца. Два золотых Солнца горят над нашими головами. И ты меня обнимешь нынче же ночью; и я узнаю, какие у тебя чресла, ветер, какая грудь, какие крепкие ноги, какое насквозь бьющее копье. Ты обнимал многих женщин на земле. И я обнимала многих мужчин. И ты выбрал из всех женщин земли меня одну. Что они говорят, ветер?! Что они поют?!..
Что кричат нам, оглохшим и ослепшим от созерцанья друг друга?!
– Поцелуйтесь!.. Поцелуйтесь, муж и жена!..
Наклонись ко мне, ветер. Дунь на меня. Вдуй в меня всю любовь. Всю силу. Всю огромную, летящую вокруг всей земли, отверженную, беспредельную печаль свою.
И я возьму твою печаль и буду жить с ней.
И из двух слившихся в объятии печалей мы родим радость; и она станет вечной, как вечно белое поле под звездами со следами бегущего зайца, с кустами ракит под обрывом речного зальделого берега.
Во веки веков. Аминь.
Мадлен застонала во сне на сиденье авто, замотала головой, повернулась на бок. Рука ее упала вдоль тела, шевельнулась, желая подняться.
Во сне она хотела погладить прядь волос Князя, когда он наклонился к ней для поцелуя, и она увидела совсем рядом его любимое лицо – синие, как и у нее, глубокие, северно-суровые глаза, морщины вдоль скорбно сжатого рта, русые усы, коротко подстриженную золотую бороду с запутавшимися в ней седыми нитями, клинопись годов на лбу.
Шофер, держа руки на руле, оглянулся и посмотрел на Мадлен.
Счастливая. Сны ей снятся. А вот он вкалывает. Из машины уже все соки выжались. Далась ему эта поездочка в Венециа. Бойкая дама, эта куртизаночка, наемница барона. Интересно, сколько он ей платит?... Еще интереснее: спит она с ним или нет?... Впрочем... это их личное дело. Он не должен влезать в такого рода вопросы.
Где тонко, там и рвется...
Он смущенно отвел взгляд от откинувшейся полы манто, от заголившейся ноги, где на чулке предательски белела крохотная дырка.
Женщины Пари не потерпели бы не то что дырки – складки.
Чулок порвался у нее во сне. Иначе бы она давно сняла его, не стесняясь шофера, и выбросила его через ветровое стекло в придорожную канаву.
А что, парень, делается в мире, пока вы мчитесь?... Пока мечетесь между разных земель, городов, обычаев, судеб?...
Только бы не грянула война; а в мире, пусть худом и бедняцком, уже можно жить припеваючи. Калым всегда найдется. Какой-нибудь барон, граф... да просто огрузлый рантье, крючкотвор-синдик или фабрикант с толстыми, в перстнях, пальцами-сардельками всегда возьмет его себя возить. Они ведь любят передвигаться в повозках. Не любят – пешком. У них ножки болят... животики чересчур толсты...
Мадмуазель Мадлен!.. Мадлен!.. Скоро Пари!.. Просыпайтесь!..
Мы въедем в родной город ночью, и я прокачу вас вокруг Триумфальной арки, где орет каменная женщина, распялив рот, призывает к восстанию. К оружию! Сметем ненавистных!.. Да воцарятся праведные!.. А кто праведные-то, Мадлен?... Вот то-то и оно.
Праведных нет.
Есть просто люди.
Лучше или хуже. Разные. Добрые. Жестокие.
И одни и те же могут быть и добрыми, и жестокими.
– Мадлен, мы уже проехали вокзал Сен-Сезар!.. Разлепляйте глазки... Ну вы и горазды спать... будто целый век не спали... вам идет... вы такая розовая... будто усыпанная розами... политая розовым маслом...
Веки дрогнули. Руки вытянулись. Пальцы сжались.
Надеюсь, меня не сожгут на Плас Пигаль, как ведьму Анну Аркилеи на Сан-Марко в Венециа.
– Куда ехать, Мадлен?... К вам домой?...
Усмешка поползла по ее губам. Домой. О если бы. Нет у нее дома. И не будет.
Что толку в ее дорогих мехах? Колье? Гостиной, увешанной парадными портретами? Этом авто,
