силу и соки, драгоценные капли земного молока... Жизнь... Жить... Как прекрасно жить, Мадлен... Как страшно умереть.
И внезапно она почуяла, как сильные руки хватают и рвут, остервенело, жутко, напрягая мышцы, железными пальцами, ударяют чугунными кулаками пеньку веревок, узлы цепей, вместе с путами рвут и ее платье, обнажая ее, да тут уже не до приличий, выхватывают ее из огня, полуголую, обгоревшую, в ожогах, в волдырях и пузырях, цепи и канаты летят в сторону, она не может стоять на обгорелых ногах, человек, порвавший ее веревки, словно дикий зверь, рыча и сотрясаясь всем телом, хватает ее и взваливает себе на плечо, будто убитую корову, и тащит прочь, бежит с ней по полному кричащих людей залу, расталкивая толпу, пробивая головой заслоны табачного дыма, и за ним летят крики: «Постой!.. Куда!.. Держи!..» – и никто не успевает даже броситься за ним вдогонку – так стремителен его бег, так неожиданно все происходит, что люди так и остаются стоять с разинутыми ртами, из которых не успевает вылететь крик, а человек с Мадлен на спине добегает до входной двери, рвет ее, закрытую, с петель, железно лязгает, дерево хрустит, ломаясь, он отбрасывает дверь в сторону с грохотом, холодный воздух и клубы пара врываются в проем, и человек вместе с Мадлен выбегает на улицу, и она чувствует, как холод охватывает объятьем ее тело, как всаживает в нее зубы озноб, как страшно болят ожоги, и она понимает, что боль– это жизнь, что если болит – значит, она жива, – и кричит от радости и боли, кричит, лежа поперек плеча чужого человека, ее спасителя; кричит, и голова ее мотается, свисая вниз, и волосы летят в снегу желтым флагом:
– Жива!.. Жива!.. Ура!..
Человек с Мадлен на плече бежал по ночным улицам Пари.
– Куда ты несешь меня?...
Ее слабый голос, казавшийся ей криком, донесся до него.
Авто шуршали, скользя мимо него, бегущего с женщиной на спине. Никто не останавливался. Пари не удивлялся ничему. Близилось время Большого Карнавала. От людей можно было ждать всего, чего угодно.
– Молчи. Я несу тебя в убежище. Там тебя никто не тронет. Не найдет.
– Где это?...
– В храме Нострадам.
Он перебежал широкую, в огнях, украшенную лентами улицу – цветные тряпки были протянуты из окон одной стороны улицы до окон другой, мотались на метельном ветру – и побежал по старому каменному мосту через узкий канал на остров, где возвышался огромный древний храм, одна из святынь Пари.
Каменная громада. Серые, покрытые сажей и копотью стены. Каменные чудовища с жутко смеющимися мордами, с высунутыми языками, с наставленными в ночь рожками сидят в порталах, на скатах крыши. Торчащие уши. Вытаращенные глаза. Раздвоенные, как у змей, языки. Мадлен, вися на плече у человека, видела, как одно из чудовищ захлопало каменными крыльями, подмигнуло и оскалилось. Оно приветствовало ее появление в храме. Дьявол сторожил обитель Бога. Здорово придумано. Так и надо. Богу должны все служить. А Дьявол – в особенности.
Человек рванул на себя тяжелую резную дверь собора, побежал, задыхаясь, вверх по винтовой лестнице, все выше, выше.
– Куда ты тянешь меня?... Где мы?...
– В Нострадам, говорят тебе. А я – здешний звонарь. Хлыбов моя фамилия. Помолчи! Мне трудно говорить, ты тяжелая. Сейчас уже придем.
Он внес Мадлен на хоры и опустил на пол, на крепко сбитые доски.
Она огляделась. Повсюду друг на друга налезали, наползали доски; деревянный скелет, сколоченный из множества досок, наблюдался изнутри и был необозрим. Высоко над головой, в башнях собора, висели колокола. Толстые веревки тянулись от их языков вниз, свисали между досок прямо над головами Хлыбова и Мадлен. Звонарь ухватил рукой мотающееся вервие. Рванул вбок. Над головой Мадлен раздалось гудение. Будто гигант вздохнул, не решаясь заплакать. А потом запел. И зычный голос, бас, заныл, завыл под сводами, жалуясь, плача, стеная. Пел и плакал Бог. Он тоже мог и петь, и плакать. Он одиноко гудел и страдал в вышине, и никто не мог ему помочь.
Звонарь уцепил другой рукой еще веревки, задвигал ими, задергал их. И густое гуденье Божьего баса перекрыли частые, дробные звоны. Золотые желуди сыпались с Мамврийского дуба. Священник бросал монеты в толпу на Пасхальной ночной службе, крича: «Христос воскресе!» – и люди отвечали ему, воздевая руки, смеясь: «Воистину воскресе!» И, дернув еще за веревки над головой, звонарь вызвал из маленьких колоколов тучи птиц. Они слетали, чирикая и щебеча, на плечи, на руки, летели в лица. Рассыпались зерна птичьего неудержного пенья, искры малинового звона, мелкие золотые семечки из подсолнухов любимой Рус. А волны густого Божьего баса накатывали, находили сияющей горой, заслоняли свет, и Мадлен задыхалась от счастья, и глохла от звона, и села на доски, зажимая уши руками, спасаясь от везде настигающих, неумолимых колоколов.
– Что это?!.. Какое счастье!.. Я умру от музыки...
– Это ростовские звоны, голубушка. Пари никогда не слышал их. И не услышит больше никогда. Пока я жив и здесь – я буду так звонить. Я, сын звонаря Калистрата Хлыбова из села Балезино Вятской губернии. А ты?!.. ты, клушечка Пари... тебе не понять... Ты понимаешь, что это такое?!.. Это Рус! Это ее воздух! Ее земля! Ее...
Он задохнулся в плаче. Сел на доски. Сгорбился. Уткнул лицо в кулаки.
Мадлен наклонилась, прикоснулась ладонью к его седой лысеющей голове, короткой, ежиком, как у погибшего шофера, стрижке.
– Я знаю, кто ты, – сказал она. – Ты генерал.
– Да, я генерал, – его голос был тверд и глух, словно он говорил в вату. – Генерал Хлыбов. Меня убивали. За мной охотятся. Меня никому не настигнуть. Тебе говорили обо мне? Тебе поручили меня убить? Ты доносчица? Кто ты! Говори!
Мадлен не замечала, что в пылу потрясений они говорили на языке Рус.
И Хлыбов тоже не замечал этого.
– Тебе не о чем беспокоиться. Я не опасна для тебя. Ты здесь служишь звонарем?
Он выпустил веревки из рук. Колокола еще долго гудели, отзванивая, утихая.
Мадлен поглядела себе под ноги и чуть не вскрикнула. Далеко, глубоко под ними, на дне пропасти собора, еле просматриваемой глазом, в пыли, в столбах лунного света, просачивающегося через отверстия и окна под крышей Нострадам, виднелись скамьи, статуи в нишах, картины на стенах. Все виделось крошечным, игрушечным. Колодец высоты был велик. Мадлен и звонарь стояли на досках под самой крышей собора.
– Да. Бог миловал. Бог не оставил меня. Я потерял родину. Я потерял армию. Я потерял жену, детей... все. Как Иов. Но Бог не покинул меня. Видишь, я спасся. Еще и славу Богу пою.
– Ты очень силен. Как тебе удалось разорвать мои цепи?
– Как только я понял, что это не просто забава в ночном клубе. Я как обезумел. Сила, выше меня, скрутила меня. И я озверел. Я стал весь как чугунный. Пальцы железные. Язык онемел. Я превратился в колокол без языка. И я должен был разорвать на тебе все путы, чтобы заговорить снова. Если бы я этого не сделал, я бы умер. Кто ты?
Он понял. Зажал себе рот рукой.
– Ты знаешь... мой язык?!..
– Я оттуда. Я из Рус. Я сама не знала этого. Узнала случайно. Меня убили. И воскресили. Один человек. А два человека охотятся на нас. На меня и на него. Они убьют нас. Я знаю. Но я хочу, чтобы вместе. Если они не убьют нас, если мы спасемся и убежим, мы вернемся в Рус.
– Там тебя тоже убьют. И его. Там убивают всех, кто возвращается отсюда. Ты не представляешь, что там делается сейчас. Я знаю. Я.
– А кто ты, генерал?... Звонарь?...
– Я люблю колокола. Они дают мне силу жить. Я... в семнадцать лет уже командовал войсками... но все это вранье... видимость... На самом деле... я привезен сюда мальчишкой. Уродом... У меня нет четырех ребер и одной ноги... видишь?!.. – Он протянул ей ногу, задрал штанину. Мадлен с ужасом увидела черную кожу протеза. – Я изрезан вдоль и поперек... Меня хотели закопать в землю живьем... но я выцарапался
