– Разденься, – донесся до него ее шепот. – Я так давно не чувствовала тебя.
Он исполнил ее просьбу, и она с закрытыми глазами вновь увидела его, обнаженного. Ее мокрые пальцы увидели, пробегая по его часто дышащей могучей груди, напрягшемуся животу, восставшим чреслам. Он лег в ванну на нее, обняв сильными руками ее скользкое, покрытое мыльной пеной тело, и вода из ванны вылилась через край.
Он вошел в нее под водой – всем настоятельным требованием любви; всей остротой изголодавшегося по битве оружья. Из груди Мадлен вылетел стон счастья и победы. Она победила. Она дошла до него. Она добежала до любви. Вот она, обхваченная ее нетерпеливыми руками, обвитая жаждущими ногами, бьющаяся в ней любовь.
Возлюбленный еще беспрекословнее утвердил необоримость великого желания одним властным ударом, пробившим ледяную стену ее тоски. И она не удержала ни крика, ни взрыва нутра. Обвив его руками и ногами так, будто она хотела навек впечатать его в себя, так и остаться – сращенной с ним, она, истосковавшаяся по нему смертельно – выше сил!.. и выдержавшая разлуку, тоску, изобилие чужих отвратных тел, – не вынесла стремительного слияния с любимым в долгожданной любви, его натиска, мгновенного прободения ее жадного лона – и содрогалась в невероятном, неудержном наслаждении, это было похоже на землетрясение, на извержение вулкана, она держала любимого на животе, стискивала в необоримых объятиях, дрожа, колыхаясь, как море в урагане, и снова кричала, кричала, и он зажимал ей рот рукой, сам счастливый донельзя, успевший насладиться ею и в торжестве ее любовного царения сам забывший свое наслаждение.
– Мадлен!.. О Мадлен!..
– Я пришла навсегда. Я больше не могу.
Он выскочил из ванны. Засмеялся, беря ее на руки, как ребенка.
– Мы все в мыльной пене. Ты любишь синее душистое мыло?... В Пари его продают в самых дешевых магазинах. В Тати, к примеру. Великий Князь, конечно, не должен любить дешевое мыло, но оно так пахнет незабудками!.. и тобой... Я купил его вчера для тебя... Я знал, что ты придешь...
– Оботри меня... и себя... у тебя есть махровое полотенце?...
– У меня чего только нет... Помнишь нашу печку-голландку?... Вот она... Она жива... С ней ничего не случилось за этот тяжелый мрачный месяц, пока тебя не было... Ты все время со мной. Я разговариваю с тобой. Советуюсь. Мысленно обнимаю тебя. Как жаль мне было, что я не мог этого сделать наяву.
– Владимир... сон и явь – одно?...
– Для нас с тобой – одно. Для других – не знаю. Будешь сыр и вино? Сыр из Гавра, вино бургундское. Немного кислое. Я заварю свежий чай. Ты знаешь, наша царица Екатерина, владычица всея Рус и иных Западных и Восточных земель, так любила чай... заставляла привозить его из Китая купцов, послов, с казаками, с эстафетами, с обозами, нарочных... И заваривала чай в изумительных фарфоровых чайниках, также из Китая привезенных... Это тебе не просто так – чаю глотнуть и побежать, как бегут сломя голову куда-то все в Пари, а целый обряд... Мы все-таки Восток, Мадлен. Как ни крути. Мы любим все медленное... И любовь тоже должна быть медленной... прекрасной...
Она засмеялась, обнимая его голой рукой за шею, вспомнив свой неистовый, стремглав, быстрый выблеск страсти-молнии.
– Я буду любить тебя медленно, Владимир... медленно обнимать, не спеша целовать... тайно и нежно трогать тебя губами, ладонями...
– И я... Я медленно буду входить в тебя, раздвигать тебя, как тяжелые бархатные занавеси... входить в темную, багряную пещеру, вползать, как шмель в цветок... роза моя...
Он наклонился и припал губами к золотым кудрям, закрывающим вход в его вожделенный дворец. Войди туда – оттуда нет возврата. Все, кто был с этой женщиной, мечтали как можно дольше быть с ней, пребыть в ней, остаться с ней. Она уходила от всех. И брошенные ею страдали. Мечтали о ней. Грезили. Бредили ею. Вот они, ворота в Рай. И этот Эдем принадлежит ему. И только ему.
И никто никогда не отнимет его Рай у него.
Он выпустил ее из объятий, голый, направился на кухню, заварил чай в старинном чайничке; на стенке чайничка были изображены тонкой кистью танцующие на мосту китаяночки, с длинными шпильками в высоко зачесанных волосах, с зонтиками в руках; под ногами девушек текла бурная горная речка, и они с любопытством смотрели в нее, чуть не валясь с мостика. А ну как свалятся?... Опасность. Она всегда привлекает. Она манит и тянет бедного человека, пьяня, как вино, как любовь. Две опасности подстерегают мужчину: любовь и смерть. Потому он так любит женщину и войну. И не может жить, не обладая ими двумя.
– Налить тебе покрепче?...
– Да, родной. Пожалуйста. Я весь вечер хотела пить. Я вчера была в Красной Мельнице... плясала канкан... мой последний канкан. Уплясалась. И еще пила вино. Ты не ругаешь меня, что я пила вино?...
– Нет, девочка моя. Ты же у меня разумница. Ты же помнишь, как пили вино, чай, молоко и иные вкусные напитки там... у нас... во дворце... за завтраком и обедом...
– Помню...
– Вот и не беспокойся. Вино – в радость нам. Чай чаем, а я и бокалы налил. За тебя!.. Ты...
Он не мог говорить. Слезы задушили его.
Он, с поднятым бокалом в руке, голый, сидел и плакал, глядя на нее, совершенно голую, розовую от купанья, сидящую у него на коленях.
Ударил бокалом о ее бокал. Старое бургундское вылилось на скатерть.
– ...ты моя жена, Мадлен, жена моя...
– И я твоя жена, Владимир, я твоя жена... Нам надо обвенчаться...
– Я думал об этом. Я все придумал. Знаешь что. Мы поедем далеко. В леса Карнака. Там, я разузнал, есть маленький храм Рус, нашей православной веры. Он затерян в лесах... о нем мало кто знает... Мне о нем рассказал отец Николай, настоятель нашей церкви здесь, в Пари... И я сразу понял: это для нас с тобой. А хочешь, обвенчаемся тут, в Пари?... и тогда не задержимся в Эроп, уедем сразу... сделаем паспорта и уедем...
– Нет. Там. В лесах. Далеко от людей. Я ненавижу Пари.
– Милая... я тоже так хочу...
Он пылко обнял ее, привлек к себе. Они выпили вино. Кислота свела скулы. Верно, это вино делали из слив. Из знаменитых бургундских слив, синих, длинных, так похожих на глаза Мадлен. Все в мире, самое красивое, похоже на Мадлен! Я это понял давно!
– Когда мы едем?...
– Сейчас. Немедленно.
– Ты шутишь!..
– Конечно, шучу. У нас впереди ночь. А наутро наш поезд в Карнак. Забежим еще в храм на рю Дарю и получим благословение отца Николая. Это придаст нам сил.
– Ты хочешь еще сыру, вина?... вот, возьми камамбер... он смешно пахнет, нашими мужицкими сапогами...
– Я не хочу никого и ничего, кроме тебя.
Он вскочили из-за стола. Он привлек ее к себе, запрокинул ей лицо, держал рукой подбородок ей и щеки, как пойманную птицу, целуя.
Они опять не успели, не сумели дойти до постели.
Дрова в голландке трещали, и они рухнули на пол, сплетясь, умирая от любви в едином стоне, в одном порыве, становясь одним целым у распахнутой печной дверцы – голые, чистые, как новорожденные младенцы, прекрасные, как люди с осыпавшихся фресок в дымящихся ладаном церквах Эроп.
Он нашел губами ее губы. Их сладость потрясла его. Будто бы он раздавил под языком сливу... или вишню – и так держал, смакуя, боясь проглотить хоть каплю драгоценного сока. Губы, губы мои. Вот я вас целую – одну, другую. А вот и обе вместе. Вбираю, всасываю. Вы мои. Ты мое, лицо, сияющее от неизбывного счастья. Мадлен раскинулась на горячем от жара печки полу, распласталась, раскинула руки в полете, и он лег на нее, повторяя очертания ее тела, лег точно так, как она лежала – руки на раскинутые руки, ноги на вытянутые струною ноги, крестообразно; и они так, раскинувшись, как два орленка, летели вместе над широкой землей – пронзая собой облака, озирая снежные и солнечные просторы; и он сильнее
