Чем, чем я буду расписывать ее, Князюшка мой?! Нет у меня ни красочки... ни кисточки...
Кисть свяжи из беличьих ли, куничьих хвостов. Из своих волос. Настриги из косы и свяжи. А краска...
Вот руки мои, Князь. Вот нож. Гляди.
Я беру нож, и он не успевает опомниться и вырвать нож у меня из рук. Как полосну по запястью! Кровь брызжет. Летит нам в лица.
– Я распишу твою часовню своею кровью, Владимир!
– Ты с ума сошла! Жена!.. Что ты наделала...
– Распишу!
Я вырываюсь. Кидаюсь к деревянным стенам. К гладко обтесанным доскам. Машу кровавящей рукой. Мах, еще другой. Мазок, еще один. Я машу красной рукой направо и налево, вожу кровоточащим запястьем, кровавой пятерней по стенам, по доскам, шершавым, в опилках, в глазках срезанных сучков. Князь пытается меня остановить. Тщетно. Под моими сумасшедше летающими руками на стенах появляется живопись. Красное распятие, на нем – человек с красной бородой, в красном колючем венце. Красные женщины преклонили перед крестом колени. Одна женщина наклонила вниз красную голову, упали красные косы. По ее щекам текут красные слезы. Она держит красную стопу распятого, прижимает к красной щеке.
А с небес идет, падает, летит красный снег.
Я его рисую. Я кровью своею рисую его.
– Вот!.. Вот, видишь!..
– Он на меня похож, Распятый...
– Я и Рождество нарисую!..
– Бог тебе помощь...
Он уже не останавливает меня. Не хватает за руки. Он изумленно глядит, как я летаю по еще недостроенной часовне. Как лезу по балкам наверх, чтоб расписать внутренность деревянного шатра. Над шатром будет куполок. Князь его еще не вытесал.
Пока суд да дело, я пишу. Летаю руками, как крыльями, по доскам. Рисую. Я рисую кровью. Я богомазка хоть куда. Где ты выстроил часовню?! В лесах Карелии?! Близ Торжка, Костромы?! На Байкале?! В Карнаке?! В глуши Эроп?! Я не знаю. Я не знаю, Князь, где мы. Муж мой, я теряю рассудок. Я поминаю тех, кто убит, своими росписями, и, если понадобится, я готова всю свою кровь... по капле...
Стой! Так любившие меня говорили мне. И ты говорил мне так когда-то. И я тебя обнимала. И я целовала тебя неустанно, и ты переливал в меня и любовь, и кровь, и дух свой. Где ты?! Ты хватаешь меня за руку. Ты перевязываешь мне руку жгутом выше запястья. О, не ругай меня. Не брани. Ведь моя кровь льется и в твою честь, родной.
– Что ты... ну что ты... иди сюда... иди ко мне...
Ты бросил топорик. Ты обнял меня. Как, здесь, в часовне Божьей?!.. Помнишь, как говорили дети отца Дмитрия: в церкви Божией можно и обниматься, и целоваться, и смеяться, лишь бы любить друг друга...
Обними меня. Это же в последний раз. Как, что ты безумствуешь?... успокойся... еще раз... еще много, много раз... так поется в одной цыганской песне... А кто такие цыгане, милый?... откуда они?... я их видела в Эроп, они слоняются по дорогам, спят на вокзалах... кто их изгнал, кто обидел?... Они из далекой южной земли, они любят длинные серьги и монисты, они нагадают тебе судьбу, какая ждет тебя. А что нас ждет, муж мой?... погадай мне, будто бы ты цыган... Целуй меня... Бог же нам и здесь разрешает...
Да, да. Твое вечное тело. Твоя любимая душа. Я обнимаю их. Я благословляю их губами, крещу телом своим. Это единственное, что я могу в жизни сделать для тебя, Магдалина. Я обеднел. Я потерял все. Честь, родину, дворцы, поместья, великий дух великой Семьи. Семья разбросана, рассеяна по свету. Мы – рассыпанные зерна, нас не собрать в одну торбу. У меня нет богатства. У меня нет будущего. У меня есть только мое суровое офицерство и ты. За мной охотятся по всей Эроп. Меня отстреливают, как больного волка. И вправду, мы для них, передельщиков мира, воистину больные: юродивые, ненавистные, благородные... бывшие. Да, они нас так и зовут – бывшие. Будто бы мы были. Были и сплыли. Прошли. Исчезли. Изникли, как обры. А мы есть. А я есмь. Вот я. И я с тобой, Магдалина. Я никогда не покину тебя. Что бы со мной ни случилось. Только смерть может отнять тебя у меня. Я ничего не смогу тебе дать... никаких благ мира, его увеселений и празднеств, его яств и сокровищ, чтобы ты была счастливой в полной мере. Чтоб ты жила по-Царски. Вкусила земной Рай.
Не надо мне ничего! Кроме рук твоих... губ...
Да, я с тобой. И мне, кроме тебя, тоже ничего не надо. Но не будешь ли ты страдать?... скажи мне... Ведь женщине нужна роскошь... красота... она должна жить в окружении красоты и счастья, и беззаботности, и довольства... особенно такая женщина, как ты... О, как бы я хотел дать все это тебе... Мучительно хотел!.. потому что я люблю тебя...
Не надо мне ничего. Мы будем жить здесь. В часовне. В лесах. Ты построишь, выйдет срок, при часовне сторожечку. И мы поселимся тут. Ты убьешь в лесу медведя... черного медведя... освежуешь, выделаешь шкуру и сошьешь мне шубу... когда твоя доха вытрется вконец... Я буду собирать летом – грибы и ягоды, зимой – ловить рыбу на самодельные донки и самоловы из-подо льда речонки. Мы приручим диких коз... я буду их доить... У нас будут и волки прирученные, это будут наши собаки... Они не станут лаять, будут только рычать... а к нам ласкаться... Обними меня крепче... Целуй меня... Так крепко, так долго, как сможешь...
Ты все хорошо придумала, моя золотая. Солнце мое. Но как все получится у нас?... Давай мы оба с тобой загадаем. И скажем вслух друг другу, как будет. А потом посмотрим, как оно сложится на самом деле.
Ты не веришь в нас?!..
Верю. Я верю в Бога и только в нас. Ибо мы одни остались на свете с тобой, истинно любящие, осколки великой Семьи. Я старше тебя. Я могу умереть раньше. Когда будешь рассказывать обо мне нашим внукам и правнукам, так скажи им: он был сама любовь. Они спросят тебя: что такое любовь?... Ну вот ты и скажи им.
О, как жгут меня твои губы!..
Поцелуй – это вечность. Когда люди целуют друг друга, они входят в ворота вечности.
Я красива?... гляди, это все для тебя...
И рука твоя жжет меня. И голая грудь твоя прожигает меня. Какие холодные доски. И лампада, одна, сиротливая, мерцает под свежеоструганным деревянным шатром. Ты срубишь купол сегодня ночью. Да. Ночью. Это будет Божественная ночь. Сретенье уже минуло, хрустнули его льды. Отпели ветра святого Василья. Скоро Масленая, а там и Великий Пост. Какое чудо, что мы обвенчались до Поста.
Лампада. Она во мне. Она горит во мне. Плоть женщины – живая лампада. Она в сердцевине меня. Ты видишь ее и с закрытыми глазами. Маленький, красный, колеблющийся огонек. Мерцающий. Дрожащий пугливо, будто на ветру. Гаснущий. Вспыхивающий опять. Ты разделся догола; ты святой, ты схимник, и ты язычник, и ты мое Божество, и ты молишься мне. Ты греешь, отогреваешь дыханьем мою лампаду. Ты вольешь в нее масло. Ты касаешься ее губами, трепещущими пальцами. О, не гасни, огонь.
Губы твои дышат на пламя. Язык твой прикасается к фитилю. Ожог, сладкий и горький. Ты сводишь куполом ладони свои над моею лампадой. И я горю. И я разгораюсь.
Сильнее. Еще сильнее. Еще ярче. Огонь, ты обжигаешь его лицо. Ты лижешь его протянутые к тебе губы. Есть одна молитва: огню любви.
Князь, бери лампаду в ладони. Целуй. В твоем сосуде есть масло, чтоб огонь продожал горенье? С избытком. Оно не сякнет. Я волью масла в огонь. Я сотворю тебе, огонь, вечное счастье.
Огонь горит внутри моего рта. Внутри моих чресел. Внутри сосуда моего, что полон сладким
