внутри.
Я бегу. Я бегу по синему снегу.
Я бегу в ночи. Заснеженный парк залит сиянием фейерверка.
Мне в лицо дует ветер с залива. С устья Зеленоглазой.
Они гонятся за мной, Арлекин и Казанова. Хромые гончие собаки! Загнанные лошади! Одышливые, старые борзые. Вы все равно не догоните меня. У меня ноги длиннее. Сердце смелее. Я дышу снегом и звездами. А вы – запахом денег. Я моложе вас. Сильнее вас.
Я убегу от вас. Уйду. Только хвостом махну.
– Мадлен!.. Стой!..
Еще чего. Так я и послушалась вас, подлецы.
Сердце бьется у горла. Цветные пятна фонарей, фейерверка сливаются в расплывчатые слезные потеки. Я ловлю ртом морозный ночной воздух, задыхаюсь, бегу.
Я добегу, люди! Я вырвусь!
Иначе я не буду Мадлен!
– Стой!.. Стреляю!..
Почему они не стреляют?! Почему?!
Неужели на мне плащаница Божья, расшитая звездами?! Синий плащ Оранты?!
С той фрески... в соборе... где меня крестили... где я сидела в медной купели...
............ я открываю глаза. Боль. Страшная, дикая боль в подреберье и животе. Я лежу под телами. Кто на мне?... Руся... или Тата... Я выпрастываю лицо, щеку из-под Лешиной ноги – я узнала его по раздробленному колену. Тряско. Телега. Нас везут на телеге. Я скашиваю глаза вбок и вижу, как за телегой по дороге тянутся кровавые ручьи. Нас везут хоронить. Куда?! Тени сгущаются. Это ночной лес. Ночью, в лесу, под корнями, и дерном засыплют, ветками завалят... А может, и сожгут нас, прежде чем в землю зарыть... В смерти нет ничего прекрасного. Смерть страшна и безобразна. И она же свята. Кто помолится за Лешу?!.. В глотке смерзся крик. Если я крикну, они добьют меня.
Я осторожно вынимаю из-под тела Руси, лежащего на мне жуткой, мертвой тяжестью, руки. Вцепляюсь пальцами в край телеги. Они везут нас. Увозят подальше.
Они хотят скрыть содеянное.
Отец!.. Я осталась жива. Как Ты и говорил мне. Что мне делать?!
«Прыгай, Линушка. Прыгай с телеги. Вывались на землю. Упади. Они сами трясутся от страха. Курят. Видишь, телеги-то две. Они сидят на той, что едет впереди. Выбирайся из-под Руси и падай. Они не заметят. Если хватит сил, доползешь до леска. Укроешься в кустах. Дождешься утра, первых грибников. Покличешь на помощь. А то сама поползешь к дороге. Тела они считать не будут, они в опьянении убийства. Кто ты для них? Сенная девка. Они же не знают, кто ты. И ты спасешься. И все унесешь с собой. Весь наш ужас. Всю нашу жизнь. И потом... далеко... в далях времени... расскажешь людям. Или Богу. Богу даже лучше. Бог все поймет. И простит. И нас, и их. Помни. Спасись!»
Тишина.
И снова голос, еле слышный, внутри меня:
«Кровиночка моя...»
Я сделала нечеловеческое усилие, подвинулась, извернулась, выпала из телеги.
Поздно. Слишком поздно.
Телеги остановились. Лошади запрядали ушами.
Они подъехали к месту, выбранному для захоронения.
Ни церкви. Ни молитвы. Ни соборования. Ни причащения. Ни отпевания. Ни панихиды. И никто не закажет сорокоуст. И никто не прочтет Четвероевангелие над нами.
– Эй!.. Петруха!.. Скидавай их всех на землю!.. А вы ройте яму, да поживее!..
– Подожжем их сперва, командир?...
– Это мысль!.. Валяй!..
Добыли огонь. Поднесли к разжигу. Скрученные обрывки газет. Сухой хворост. Июль, жара. Все займется, не успеешь и ахнуть.
– Облей их горючим!.. Лучше заполыхают!..
Отползти. Отползти во что бы то ни стало.
Я закусила губу, уперлась локтями в землю. Рывок. Еще рывок. Я ползу прочь от них. Прочь. Я должна уползти, укатиться. Я должна жить. Выжить. Спастись. Запомнить. Они сожгут моих любимых. Так суждено. Так распорядился Бог. Или Дьявол?! Кто бы ни приказал – это случилось. После драки кулаками не машут.
А вот я помашу. Я уползу.
Локти больно упираются в землю. Я откатываюсь за ствол пихты. О, пихта, родная. Гри-Гри парил нас, девчонок, в бане, хлестал пихтовыми вениками. Я думала, они колючие, а они мягкие и ласковые. Мы не стеснялись быть голыми перед ним. Он нас заколдовывал. Шептал: «Разве девочки боятся лешего, чудодея... Я же лесовик, я на вас счастье накликаю... пихта, она волшебная: пихтовым маслом смертельные раны излечивают...» Пихта, вылечи меня. Спаси меня. Я лежу за твоим стволом, у твоих корней. Прижимаюсь щекой к смолистой коре. Вдыхаю твой запах.
Ты пахнешь, пихта, любовью и жизнью.
– Поджигай, Петька!..
– Что яму роете лениво?!.. Шевелитесь!.. Сюда могут нагрянуть...
– Кто?!.. Что ты брешешь?!..
– Да кто, кто... Они!.. Думаешь, дурак, за нами не следят!..
Они боялись. Они боялись возмездия. Близкого ли, далекого – все равно.
Они содеяли ужасное с нами и боялись, что их за это покарают.
Кто?! Бог?! В Бога они не верили.
Я лежала, спрятавшись за пихтой, и видела, как огонь, занявшись, обхватил желтыми страшными руками тела моих родных и дорогих. Как всецело обнял их. Как, взлизывая, добрался до волос, до лиц. Как горела плоть, многажды целованная и обласканная мною, целовавшая и ласкавшая меня. В ночи, в лесу, запахло горелым мясом. Человек, сотканный из плоти и крови! Боже сохрани тебя! Я целую вас всех, милые, беспомощной душою своею. Вы горите, а я гляжу на полыханье огня и плачу. Я одна осталась в живых. Я все вижу. Помню все.
Я глотала слезы и следила, как горели в ночи Руся и Леша, Отец и Аля, Тата и Стася, и милая Леличка, так любившая меня, учившая меня чужедальним языкам. О Леличка, я никогда не научусь теперь говорить на языке Эроп. А ты так старалась втемяшить мне в голову чужие хитрые словеса, возилась со мной, с дурочкой. Ты говорила, поднимая пальчик: «Все знанье и все прекрасное – из книг, Лина. И ты должна изучить чужие языки, чтобы читать все книги мира». Леличка!.. Вот горят твои нежные руки. Твой пальчик, что ты наставительно поднимала. Твое личико, вечно улыбающееся: тебя никто и никогда не видел грустной или плачущей. А я вот плачу, лежа за старой пихтой в лесу. Меня не похоронят вместе с вами. Бог судил мне жить. Зачем?!
– Петька-а-а!.. Яма готова?!..
– Да вроде вмещает...
– Вали!.. Засыпа-а-ай!..
Они еще горели, когда ряженые оборотни стали подталкивать их лопатами и ружейными прикладами к вырытой черной яме.
И они падали туда, последние Цари, валились, цепляясь горящими ногами и руками за лапы елей, за корявые корни сосен, ложились на дно общей лесной могилы, и я крестилась негнущейся простреленной рукой, молясь за них напоследок, за нас молясь, а они падали в грязь, в разрытый суглинок, в холодный подзол, падали навек, насовсем, чтобы больше не восстать в величии своем и славе своей, и я утирала бегущие по лицу слезы: как это не будет больше величия и славы?!.. будет!.. будет непременно!.. так же не бывает, чтобы больше не было!.. ведь осталась родня!.. остались Великие Князья, Великие
