подругу. Небось, распяли да привязали, да батогами секли... жирные рожи...увеселялись... а потом, чтобы разжечь угасающее желание, взорвать себя, бессильных, заново, прибегли к испытанному опьянению – к страху. Кази вывернуло наизнанку от страха. Она тряслась, как в пляске. Черные, копной, волосы ее прыгали по спине, как змеи. Мадлен убрала за ней извергнутое. Погладила ее по мокрому лбу. Уложила в кровать. Намочила полотенце, обвернула, сложенное вдвое, вокруг головы Кази, как венок из одуванчиков.
– Лежи пока. Очнись. Тебе привиделось. Мы помногу не спим. Они... настоящие?...
– Как ты, Мадлен, – заплакала Кази, сморщась. – Что они делали со мной... и человек это переживет... как я вырвалась... не помню... кажется, в дверь постучали... они исчезли, по водосточной трубе...
– Так это были не гости? – дошло до Мадлен. Кази отчаянно затрясла головой.
– Нет! Нет! Не гости! Это были... ох... не могу...
Она зажала себе рот рукой. Мадлен приблизила ухо к ее рту.
– Пойдем ко мне... туда, где они были... – как в бреду, забормотала Кази. – Они там... они спрятались... поджидают меня... они хотят моей крови... моих костей... моего мяса... моей души... Мадлен... не оставляй меня... будь со мной... мне страшно...
Мадлен подхватила подругу.
– Идем туда! К тебе! Это гости издеваются над тобой! Я взорву этот Дом! С мадам вместе!
Она подхватила Кази под мышки, поволокла. Шаг, другой. Я не пойду! Пойдешь. Ты покажешь мне свой страх. Не могу! Я не могу их видеть! Они и с тобой сделают так же... Не бойся. Я крепкая. Я сработана из железа, стали и алмазов. Мне самой надоело. Хоть бы кто-нибудь меня сломал. Замолчи! Не накликай на себя беду!.. Иди. Иди. Переступай ножками.
Когда они дошли до номера Кази, она затряслась как припадочная.
– Не открою дверь! Мы погибнем!
Мадлен, поморщась, резко, нагло рванула дверь на себя.
В будуаре было темно и тихо. Лампы не горели; погасшие свечи источали сладкий запах нагара. Мадлен шагнула в комнату, и под ее ногой захрустело битое стекло. Кто-то, бесчинствовавший здесь, разбил лампы, вазы, кувшины, стаканы. Девушки, осторожно ступая, вошли в сердцевину тьмы; Мадлен крепко держала за локоть трясущуюся, захлебывающуюся плачем Кази. Никого не было. Хрустальные ягоды разбившейся люстры лежали на полу. Под потолком мотался огрызок цепи. Канделябры валялись, как дохлые рыбы.
– Где твой страх, Кази?
Молчание. Единственная жилка бьется на виске. Тьма дрожит над головой. Во тьме над затылком Мадлен разлилось призрачное сияние. Кази застывшими глазами глядела вокруг. Озиралась. Взбросила взгляд на Мадлен. Прижала руку ко рту.
– Ой, Мадлен!.. Корона над твоей головой!.. Золотые зубцы...
Мадлен схватила Кази за холодную дрожащую лапку.
– Что ты еще видишь?!.. говори...
– Вижу... вижу тебя в царской мантии... за тобой идут адъютанты, фрейлины... офицеры в золотых пышных эполетах... две веселых девочки несут длинный шлейф... поддерживают его... красный бархат, горностай... толстый мужик в военном мундире, одышливый, задыхается... ковыляет следом за тобой, держит в руке над твоей головой золотой венец...
– Какой венец?...
– Похожий на золотой цветок... корону... наверху крест, а в нем горит красный гладкий камень... шпинель... или рубин... люди идут за тобой, а ты ступаешь гордо... радостно... грудь твоя открыта, обнажена, алмазные нити оплетают шею... народ клубится, толпится... огромные люстры нависают над толпой... ты направляешься к постаменту, красный ковер устилает ступени... стоит священник... ты поднимаешься по ступеням... старики, усатые, сумрачные, торжественно стоят перед тобой... один старик держит на алой бархатной подушечке золотую палку с набалдашником... другой старик тоже прижимает к груди подушечку, и на ней лежит золотой шар с вензелями и крестом... как не упадет... рядом стоят лакеи, скороходы со страусовыми перьями на шляпах... мужики в кафтанах, в расшитых золотом камзолах... егери с кинжалами за поясом... позументы блестят... а старый священник с белой бородой, кто это?!.. тебе протягивают корону, ты берешь ее и целуешь... надеваешь на себя... наталкиваешь себе на лоб... берешь с красных подушек золотую палку и золотой шар, кланяешься на четыре стороны и садишься в великолепное кресло... это трон!.. с высокой резной спинкой, с подлокотниками из черного и красного дерева... драгоценные камни горят в его изогнутых ножках, как глаза львов... священник взмахивает таким медным большим яйцом, привязанным к железной цепи, взмахивает им... из яйца идет дым... пахнет горящими сладкими травами... хор... поет хор... он поет в небесах... высоко в небесах... я не вижу его... я не вижу!..
Мадлен держала Кази изо всех сил. Она билась в ее руках, как подранок. Кошачий бантик, завязанный у нее на шее для пущей красы, сбился, развязался. Волосы нефтяными потоками лились вдоль ввалившихся щек. Видение, что она толковала Мадлен, выжимало и выкручивало ее, как тряпку. Выматывало. Слепило. Она жмурилась, как от яркого пытального света. Под ногами хрустели осколки.
– Они говорят на непонятном языке... они обступают тебя... поздравляют тебя... целуют тебя... становятся на колени перед троном, где ты сидишь, и касаются губами твоих бархатных одежд... длинной алой мантии, подбитой горностаем... они тянут к тебе руки... в их глазах восторг, любовь и слезы... и ты, сидя на троне... ты плачешь вместе с ними... а твои синие глаза сияют великим счастьем... равного которому нет на земле... и даже любовь... даже любовь...
Она задохнулась. Повисла на руках у Мадлен. Зарыдала.
– ... даже любовь, мы о ней так грезим... мы не знаем ее...
Мадлен подтащила Кази к дивану. Стряхнула ладонью битые стекла. Нежно опустила дергающееся, худенькое тельце на заскрипевшие пружины.
– Ляг... Ты вся дрожишь... Произошло важное... Молчи... Мы обе не понимаем, что...
Она вцепилась Кази в плечи. Сунулась лицом к ее бледному как рис лицу.
– Они говорили на языке земли Рус?... Скажи... они кричали так: славься... славься?!..
Кази, изнемогая, кивнула головой. Она согласилась бы сейчас с чем угодно. Со всем на свете. Рус так Рус. Все равно.
Они обе услышали, как внизу, в комнатенке Риффи, пробили часы полночь, и тут же раздался визг, ввинтился вверх, надрывая душу, и оборвался на высокой, немыслимой ноте.
