Четыре генерала несут мою порфиру. Корона готова?! Она в руках патриарха. Расчешу его серебряную бороду после. Потом, когда сядем за стол, и он разрежет фамильным ножичком бок осетра надвое: возьмет на лопаточку и мне протянет, мне, своей Царице. А я выну из кармана гребешок, каким хвосты у коней расчесывают, железный хищный гребень, и запущу зубья в патриархову бороду. И ну давай чесать. Все засмеются! Смейтесь, родные народы, смейся, любимая челядь моя! Под крики «ура» мы входим в собор. Солнце заливает меня с ног до головы. Внутри собора – Солнце. Как?! Солнце – внутри?!.. Да. Взгляни, девочка. Оно на фреске. Оно нарисовано. Лучи, как воинские копья и пики, торчат в разные стороны, летят прочь от слепящего золотого лица. Я не могу поглядеть на Солнце, и на мое лицо тоже никто не может смотреть. Ах, патриарх! Держи корону, держи крепко, не выпускай. Она упадет, покатится, завалится на дрова, за коряги, за лысины отмелей, за телеги и вилы, за лопаты и грабли, за кладбищенские комья земли, за сугробы и метели, за копну звезд небесных, сгруженных в кучу, расшвырянных по черному смертному полю. И красный прозрачный булыжник Индийской Шпинели отломится, отлетит, закатится между половиц, где живет одинокий сверчок. И я буду наклоняться, шарить вслепую дрожащими пальцами, плакать; лягу на живот, забью ногами, заткну отчаянные руки в поленницу, между распиленных пней, в горящую печь, в зев могилы. Где драгоценность моя?! Где жизнь моя и любовь моя?!
А мне в ответ из угла: а ты разве жила?... ты и не жила...
Горят свечи... поют херувимы... Из рук патриарха я беру большую тяжелую корону. Нет! Она падает мне в руки с небес! Вот Царский удел, земной удел. Горе побежденным; и горе страсти, возносящей людей высоко, а после низвергающей в пропасть. Я надеваю корону себе на голову. А может, я возлагаю себе на лоб терновый венец?! Выпачканный землей... с комьями грязи... наледи... в хлопьях снега, в птичьем пуху, в сгустках запекшейся крови... «Царица!.. Царица наша!..»– кричат из толпы. О разноцветье толпы, как кружишься и пестришь ты перед слепыми глазами! Купола, а вы глядите и все запоминайте. Потом расскажете, нашепчете грядущим людям. Кто родится после нас. Как бы мне родить ребятенка; а потом выкормить его грудью; а потом вынянчить; а потом венчать на Царство; а потом женить славно и нянчить внуков и правнуков. И все? И все. Негусто. Ты забыла войны. Смерчи. Глады. Моры. Землетрясения. Крушения поездов. Гибель кораблей в океане. Горящие аэропланы в синем небе. Падение метеоритов и болидов. Ты забыла комету, огромную хвостатую комету, звезду с серебряным лисьим хвостом в дегтярной черни бездонного зимнего неба, и ты греешь руки дыханьем, ты глядишь на нее неотрывно, замерзшими глазами, кристаллами, алмазами глаз, алмазы слез переливаются и играют на глазных яблоках, – вот она, твоя чернота и белизна, вот они, смерть и жизнь; и ты не узнаешь их в лицо, когда они приходят и уходят. Комета, предвещающая гибель Царства. Куда ты понесешься сейчас? К каким Вселенским берегам? Кому напророчишь беду и истошный крик, и рванье волос, и царапанье груди ногтями? Скорбь безмолвна. Вопит лишь отчаянье. Обними себя за плечи, Царица. Погрузи взгляд свой внутрь себя. Что видишь?
Вижу: я жива.
Неужели я осталась жива?
В чье тело я вселилась? Я не верю ни в чох, ни в Рай, ни в вороний грай. А века назад я верила во все. Я поклонялась святым и молилась на чудотворцев. Я целовала руку волшебникам. О волхвы, вы поклонялись Младенцу, а я поклонялась вам. А потом пришли солдаты, выбили у меня штыками из рук скипетр, катали носками сапог по тронному залу державу, как мяч. Корона на моей золотой голове... и четыре фрейлины укрепляют ее золотыми шпильками. Древний собор молчит. И вдруг взрывается музыкой. Взрыв музыки страшен. Неистов. Радостен. Радость заполняет все. Проникает в каждую пору тела. В каждый выплеск крови из сердца. Ударяет в голову, как вино. Как царская водка. Как сладкая романея – я поила ею патриарха и послов иностранных старинных держав, а те промакивали рты кружевными платочками и бормотали: мерси, ла ренетт, авек гранд плезир. Я смеялась, обмахивалась роскошным веером из павлиньих перьев, подаренным испанским идальго. Могла ли я помыслить тогда, о почтенные судьи, что я буду болтать, как сорока, на языке Эроп, бывшей для меня загадкой из загадок, гранатовым перстнем в запечатанной шкатулке?
Эроп... Эроп... Каждый должен жить в своей земле. Кто где родился, тот на то и сгодился. А мне говорят: владей чужбиной. Чужбина есть чужбина. Хлеб там черств и горек. Кто никогда не ел своего хлеба со слезами... Исус, ты снег, выпадающий на мои натруженные руки. Ты падаешь сквозь дырявую крышу, а мне нечем заплатить за квартиру. И не на что купить на рынке шерсть, чтобы поставить заплаты на носки Царю и маленьким Царевнам.
Ко мне подходят придворные... послы... генералы... фрейлины... гофмейстерины... офицеры... арапчата... солдаты... сенные девушки...крестьяне в лаптях... рыбаки... наместники... первосвященники... волхвы. А, вот и волхвы!.. Какие маски вы надели. Как идет к вашим смуглым восточным лицам белый атлас и желтый шелк; как блестят ваши черные глаза в прорезях, усыпанных по ободу лазуритами; как горят на пальцах рубины лесной клубникой; а, вы в подарок мне привезли на слонах банки со смородиновым и малиновым вареньем – я больше всего смородиновое люблю. Ем на ночь, когда простуда и жар, вместе с медом, с горячим молоком, с крепким чаем с лимоном. А где лимоны?! Золотые лимоны с берегов Нила и Ганга, с кудрявых берегов Инда, с сонных берегов реки Итиль, где кувыркаются под Луною в ночной воде сомы и стерлядки, белуги и осетры толщиною с бревно?!.. Не надо мне хорезмских ковров; не надо пянджикентской бирюзы; и чеканки из Дербента мне тоже не надо. Я неприхотливая Царица. Я ко всему привыкла. У меня жар, и я хочу чаю. Простого чаю, как пьют у нас в Рус, из чашки, налитой в накат, и чтобы поставили рядом розеточку с вареньем... люблю и яблочное, из Райских яблочек, и из розовых лепестков, изысканное... его любила персидская княжна, а ее атаман, супротив меня восстание поднявший, бросил безжалостно в реку Итиль... А я атамана приказала казнить. Рядом с храмом, выстроенным в честь Васьки Блаженного, городского сумасшедшего. Васька жил-жил и не мыслил никогда, что в его честь собор возвездут. А ведь возвели. Я приказала. А когда сложили его по камешку, я повелела зодчим глаза выколоть. Чтобы больше никогда... нигде... подобной красоты... не сотворили... только у меня в Царстве... только пред моими очами...
Ты слепая, Царица. Ты не видишь, куда ведут тебя солдаты, потерянную, со спутанной косой, с короной на растрепанной голове.
Это не солдаты! Это волхвы! Они ведут меня на вершину холма, где жгут неистовый костер и играют скрипки, много скрипок, арф и набл, и звенят в тимпаны, и бьют в бубны! Музыку исполняют в мою честь!
В честь Васьки Блаженного, дура. Вон он сидит, скрючив ноги, под заледенелым ракитовым кустом, ухмыляется.
Пустите меня! Мне еще царствовать!
Поцарствуешь еще. Поговори еще. Ну, шагай.
И штыками меня в спину.
А кто была твоя мать?! Ты помнишь?!
Помню. Моя мать была...
Поцелуй меня в щеку. Идем обедать. Великая трапеза. Вытирай рот салфеткой. На ней стихи. Начертаны цветным мелком. О Великая Царица, о, благословенна будь. Обозри любимы лица. Обозри печальный путь. Обозри века ужасны, где, в огне чужой печи... О, молчи. Молчи. Молчи.
Великие княгини возьмут тебя в Театр на торжественный спектакль. Пчелиное жужжанье люстр. Пылающие лампионы. Красивый балет. Ах нет, это опера, я перепутала. В опере ведь поют?... Ты что, Царица, как Васька Юродивый. Совсем рехнулась. Из ума выжила. Седые космы висят, мотаются метелью. А на дыбу тебя?! А в застенок тебя?!.. А на плаху... На плаху я сама посылаю. Вождя разбойников в клетке везут. Лицо красно; распарено страхом смерти; орет, ревет как медведь, и руки-ноги в цепях, и когтями прутья рвет, и огнь и дым изрыгает. А я смеюсь заливисто. Потом как помрачнею. Брови сведу. Подступиться боятся. Трусят. В штаны накладут.
Не богиня... не гадина... не убийца... не прелюбодейка... чужого не возжелала... хлеб свой со слезами грызла, подмерзший, ледяной... и зачем только я еще жива... и отчего же мне не дадена золотая голова... Я бы гладила ее медные блики; золотые – ниткой – швы. Я б отбрасывала с лика пряди золотой травы. Что поешь, медведица?! Крепка железная клетка, Царица прокаженных, Владычица проклятых?!.. Что толстые прутья лапами трясешь... Выбежать на волю хочешь?!.. Я б ощупывала ночами гудящий золотой котел: вот она, корона, вот оно пламя, вот он, золотой престол. Вот она, золотая слава – по трактирам, на
