нибудь.
Я никогда не расстанусь с тобой, красавица моя.
А я?!.. А я...
Не думай ни о чем. Вальсируй. Ты танцуешь прекрасно. Ты легкая и тоненькая, как зимняя березка. Я обнимаю тебя за белую кору. Я касаюсь твоих губ и пью из них сладкий березовый сок. Нас ждет горе и радость, и горя будет больше, чем радости. А я хочу дать тебе радость. Знаешь ли ты, кто ты?...
Нет. Не знаю. Меня заставили забыть.
А я помнил всегда, кто я. Я, благородный и голубокровный, поднимал лицо кверху на дне адских жаровен, в дыму строящихся домен, на волчьем морозе голодных скелетных бараков, во тьме каторжных рудников, во вьюге заполярных этапов, в лязге и криках и крови горячих цехов, и спрашивал Господа: Господи, скажи мне, будь милостив, – кто я? И Он отвечал. И я крестился и благодарил Его: спасибо, говори мне это всегда, чтобы я помнил.
Березка моя. Березка. Я тебя посадил. Я полил тебя слезами.
А выросла ты без меня.
Она не помнила, как дотанцевала вальс с незнакомым офицером, как гудела бальная круговерть. Все мелькало и неслось быстрее ветра перед глазами, перед бледным лицом. Человек, с которым она танцевала, отходил от нее, говорил с другими, снова настигал ее, шел к ней, приближался, и она видела его, идущего через весь сияющий зал.
Прожженная постельная плясунья. Графская собачонка. Золотая корова мадам Лу. Ты смущаешься?! Брось. Не опускай голову. Гляди прямо в глаза тому, кто перед тобой. Сейчас тебя отсюда уведут. Закутают в манто – за него тебя купили и пригвоздили к пружинам кровати. И ты не увидишь больше этого человека. Никогда в жизни.
А он шел к ней, тянул руки, и она вся вспыхивала ответной улыбкой, вся превращалась в улыбку, как зима ночью вся превращается в яркую – в черноте – звезду, и он хватал ее руки и с силой прижимал к груди, и снова увлекал танцевать – и они танцевали посреди раздавшейся, расступившейся под их вихрем толпы, и лилейные шеи и лебединые плечи и павлиньи головки и страусиные хвосты сникали и увядали под напором метельного танца, сыпавшего в лица и глаза снегом, засыпающим жизнь прежнюю, горе, ужас, тьму, слезы, – и они оба, только они, отражались в медовом паркете, в длинных итальянских зеркалах, и дамы ахали, прижимали платочки к губам, и веерами закрывались лица, а глаза, любопытные, хитрые, изумленные, негодующие, блестели из-за вееров – кто позволил им так распоясаться?!.. а кто она?... неизвестно, ее привел на бал граф Анжуйский... у графа губа не дура... какая дикая бархотка у нее на шее!.. все мужчины выпучивают глаза только на нее... сам король приложился к ее ручонке, как к священному образу... мало ли кто кому понравится, нельзя так сразу... при всех... не выпускать ее из объятий... а вы знаете, госпожа принцесса Веймарская, кто эта красотка?... это... шепот, сбивчивый, невнятный шепот... ужас... вздергиванье плечами... отвернуться... пойти прочь... позор... да вы что... как он смел... кто бы мог подумать... обман... он выдал ее за...
Мадлен и блестящий синеглазый офицер кружились в танце до изнеможения.
Он выпускал ее и подхватывал снова.
Мир померк для них. Остался только танец – один огромный, длиной в жизнь, танец, где они менялись местами и ролями – то он вел ее, нежно и бережно, склоняясь над ней, как лебедь над лебедицей; то она вела его, берегла, хранила и опекала, незримо целуя, беззвучно шепча молитву: защищу тебя, спасу тебя, сохраню, великая любовь моя. И танец сам вел их; танец повелевал им, как надо повернуться друг к другу, как невозможно прожить друг без друга, как ясно, что все, что дано им протанцевать вместе – это и есть их единственное и последнее счастье; и как важно поймать ноту, ступить в такт, слить тела и души, вдохнуть вместе музыку. Музыка! Единственная музыка! Ты мое последнее прибежище и путь мой. Звучи. Не умирай. Когда-нибудь я станцую последний танец под музыку любви: и придут звери дикие, и прилетят птицы небесные, и сядут ошую и одесную, чтобы лицезреть нас, танцующих вдвоем в возвращенном Раю.
И весь королевский бал закрутился в одну сплошную воронку вокруг них, и их танец вверг разодетых счастливых людей в пургу судьбы, в колесо сшибающихся жизней, и люди танцевали под катящимся колесом, и люди расступались, чтобы дать дорогу единой судьбе – для тех двоих, что неслись по залу в стремительном, пылающем, как костер в зимнем лесу, вальсе.
Манто протащить по паркету. Скорее! Ее тянут за локоть. Стаскивают по лестнице чуть ли не за волосы. Грубо вталкивают в машину.
Шуршанье шин по осеннему мокрому асфальту. Смешливый взгляд курящего шофера. Бешеные глаза графа.
– Рю де ла Тур, одиннадцать!
Не вцепляйся в меня пальцами. Оставишь синяки.
– Ты издевалась надо мной! Я дурак!
Ну, дурак так дурак. Ничего не попишешь.
Молчание. Тяжелое, грозное, чугунное. Молчание – чугунный лом, разбивающий лед замерзшей любви.
Пустой, безлюдный графский особняк за чугунной решеткой. Выломать чугунное копье и всадить ей в сердце. Да у нее же сердца нет, это всякому ясно.
– Курва! Зачем я связался с тобой!
Развяжись. Или обрежь веревку ножом. У тебя есть нож? Дать тебе?
Она вспомнила нож, тесак для резки хлеба, украденный с прогорклой кухни в Воспитательном Доме.
Он бросил ее на диван. Пружины зазвенели. Подошел и дал ей пощечину, зазвеневшую в пустой гостиной, как жесть звенит о жесть на морозе.
– Пустая кукла! Вертихвостка! Я думал, у тебя за красотой таится великая душа! Думал, что ты... в Веселом Доме... просто... судьба... несчастье... сложилось... а ты... потому, что ты без других не можешь! Ты не можешь только со мной! Тебе надо вертихвостничать еще и еще! Тебе надо при мне... при живом мне... твоем любовнике!.. при мне... графе Анжуйском!.. кочевряжиться... заводить шашни прямо у меня на глазах! Ты!.. золотой сундук, доверху набитый дрянью... старым тряпьем, для старьевщика... гнильем... очистками... чужими окурками... И я входил в эту скверну, чтобы любить ее... я пытался ее очистить собою!.. Облагородить!.. А ты просто собака! Подзаборная собака! С грязными оческами свалявшейся шерсти! С брюхом в измызганных сосцах! Слюна капает с твоих зубов! Ты машешь хвостом, чтобы тебе кинули подачку!.. Чтобы не сдохнуть с голоду... Ты!.. ты настоящая...
Грубое, жесткое ругательство хлестнуло ее по лицу, вырвавшись с силой из его перекошенных, дрожащих губ.
Бей, бей меня. Изо всех сил. Руби. Наотмашь. Плетью. Стулом. Ремнем. Кулаком. Мадам била даже китайской вазой. Ваза тогда выскользнула из ее черепашьих ручонок, разбилась. Она заплакала, села на корточки и стала собирать с полу осколки, забыв обо мне. Может, тебе тоже что-нибудь разбить, чтобы ты забыл обо мне?
– Граф Анжуйский, вы забываетесь.
– Это ты забываешься, дорогостоящая подстилка! Циновка, расшитая жемчугами! О тебя надо ноги вытирать!
Мадлен вскочила с дивана. Глаза ее загорелись, как у тигрицы. Золотые волосы змеями зашевелились вокруг снежно-бледного лица. Она была страшна. Граф попятился.
