– Ее зовут Мадлен.
– Верно! Это имя под стать ей! Имя блудницы!
– Доченька, доченька...
– Посмотри, какая у нее бархотка на шее! В ушах-то брильянты, а на шее... черный бархатный бантик, как у слащавой кошечки! И в кудрях тоже бантик! И губки у нее бантиком! И туфлишки у нее... грошовые! Если уж приходите на бал, граф, с кокоткой, – Розамунда сверкнула черными вишнями, – потрудитесь одеть ее как следует! С ног до головы! Привет невесте!
Оркестр заиграл полонез. Приглашенные построились по обе стороны зала. Золотые звезды сияли на мундирах. Лики орденов глядели с муаровых голубых и алых лент. Эполеты на плечах офицеров походили на золотых ежей. На гусарских ментиках вилась змеями шнуровка; начищенные сапоги, надраенные штиблеты, туфельки из оленьей и крокодиловой кожи, из лайки и замши, расшитые поддельными и настоящими алмазами и перлами, переступали нетерпеливо, замирали, постукивали, подпрыгивали, тяжело ступали, вставали на цыпочки... застыли.
– Король!.. Король выходит в полонезе с королевой!..
Мадлен сощурилась. Паркет как паркет. Зал как зал. Король... как король. Человек gод ручку с человечицей. Вот он идет по залу, и играет музыка, сочиненная века назад. Что такое сегодня? Музыканты надрываются. Они играли вчера, играют сегодня, будут играть завтра одну и ту же музыку, сочиненную века назад. И им заплатят деньги. Тощую монетку, потертую, медную. А господа, заказавшие музыку, сядут за столы, накрытые в соседнем зале, и под нежные порхающие звуки будут уплетать форшмак, зернистую икру, тарталетки, холодец, салаты, мороженое, пить из хрустальных бокалов вино столетней выдержки, и король будет звенеть бокалом о бокал королевы, и все будут желать венценосной паре долгих лет жизни и любви. Многая лета. Многая лета. Какие дикие слова. Откуда они?...
Из мира иного... Мерзнет спина. Где мое манто, Куто? В гардеробе. Ты же не будешь танцевать вальс в мехах.
Могу и в мехах. Мне наплевать.
Ты посадила меня в лужу. Молодец.
Мне наплевать, Куто, что у тебя есть невеста. Хочешь правду? Я не люблю тебя. Откровенно говоря, я думала, что ты меня любишь и женишься на мне.
На шлюхах не женятся, Мадлен.
Это на любителя, Куто. Дело не в моем занятии или образе жизни. Дело в том, что я для тебя птица не твоего полета. Ты низко летаешь. Тебе за мной не угнаться.
Ну, лети, птица. А я на тебя погляжу. Как ты будешь порхать тут, по залу. Одна. Без меня. Помощь потребуется? Позовешь? Не подойду. Тебя вышвырнут отсюда в первые же пять минут. Если тебя выдала бархотка, почему бы тебя не выдать чему-то другому в тебе... на тебе.
Король, маленький плюгавый человечек, прошествовал с рослой мосластой королевой в полонезе по всему залу, затерялся в толпе людей, одетых на балу богаче всех – в расшитые парчовой нитью камзолы и сюртуки, в платья с фижмами и рюшами, с тяжело падающими складками и оборками – из призрачно- голубого атласа, из темно-синего и темно-алого панбархата. Королевская семья. Род. Клан. Каста.
Мадлен подняла голову. Ее лицо озарил всплеск света, что выбрызнула люстра, качнувшись на мощном сквозняке.
И так ее, сильную, красивую, в полном расцвете жизни, на застылом пруду королевского паркета в знаменитом дворце Цезарей в сердце Пари, ослепляющую всех и вся бешеными синими факелами в пол- лица, с высоко вздымающейся грудью, чуть прикрытой лоскутом фризских и брабантских кружев, с дешевой позолоченной туфелькой, торчащей из-под ажурной юбки, с блуждающей, то вспыхивающей, то гаснущей улыбкой горящих, будто на морозе, малиновых губ, увидел человек в эполетах и аксельбантах, в офицерском мундире, с такими же синими глазами, как у нее, с лицом застенчивым и скорбным: вот он заметил ее, вот вздрогнул, вот он уже идет к ней в толпе, прямо идет, дрожа под мундиром мышцами, скрывающими сердечную сумку, она качает безумную наследную кровь, работает систола, диастола, еще выброс вечной крови, еще, еще, еще. Вот он подходит к ней. Склоняет голову в поклоне. Сутулит спину. Сдвигает сапоги, прищелкивает каблуками со шпорами.
Вот их глаза скрещиваются: коса находит на камень, душа находит душу. Зачем человеку тело, если его жизнь заключена, как у Кощея, далеко и недосягаемо – не в иголке, не в яйце, не в утке, не в колдовском сундуке, а гораздо дальше, за Венерой и Сатурном, за звездой Солнцем, расстрелянным рано поутру в снежных лесах, в белых полях?... Генерал отдал приказ. Солдаты подчинились. Один взбунтовался. Его велели повесить. И дуло все равно нашло великую святую жизнь – кто нарисовал мишень на теле Рус, и злобные стрелки попали в десятку, в «яблочко»? Солдаты шли и шли в мертвых снегах, затылок в затылок, за рядом ряд, черной змеей тянулись, они защищали землю Рус, они плакали, вставляя в пулемет огненные ленты, наводя дальнобойные пушки и зенитки на синее небо. Солдаты, стойте грудью, умрите за Рус. Умрем! Все как один! В борьбе! Генерал, вы отдали последний приказ. Все патроны раздали. Перешли границу. Все офицеры надели ордена. Перекрестились.
Та жизнь, какой мы будем жить отныне на чужбине, – не жизнь.
Это не жизнь; наши девочки завернутся в меха и обмотаются драными тряпками; нацепят на шею жемчуга и всунут намозоленные ноги в деревянные сабо; наши мальчики, наша гордость и цвет наш, будут чистить и мыть машины ваших богачей, брюха ваших лошадей, лохмы ваших породистых собак. Они, девочки и мальчики наши, втиснут грудь в бурлацкую лямку, только не по обмелевшей реке они баржу потащат – жизнь на чужбине за собой поволокут, крестясь, плача, матерясь, проклиная ее, благословляя. И я, Великий Князь, единственный наследник престола земли Рус, так же благословлял и проклинал ее, мою жизнь.
И вот моя нежизнь внезапно стала жизнью.
Моя жизнь подошла к чужой жизни; взяла ее за руку; поцеловала руку в поклоне, как предписано этикетом; заговорила с ней.
И все, чем я жил, Господи Сил, – и упование о возвращении утраченного, и жажда отмщения, и молитва о всепрощении врагам моим, и святость наследования трона, и реликвии помраченной, но не убитой памяти, украшенной драгоценностями великих воспоминаний, – все озарилось солнечным синим взглядом, просветившим насквозь, простившим, утешившим, сказавшим: «Да будет воля Твоя».
Он кружил меня в вальсе, и его лицо светилось. Я впервые видела, чтобы светилось лицо человека.
Любила ли я графа? Да. Мне по-звериному, до крика, до боли желалось стать его женой. А у него была невеста. Холод ледяного слова – «невеста» – проникал мне в легкие через ноздри. Я вдыхала: «Невеста» – и жизнь замораживалась у меня внутри. И надо было прийти рыбаку с чугунной пешней, чтоб разбить лед лесного озера.
Я любила графа до слез. Противная влага заливала мне лицо, когда я думала о том, что он достанется другой. Я любила его как торт: съел кусок и хочется еще, а не дают, велят идти прочь или бить поклоны перед иконой, или спать, или пить пустой чай, без сладкого. Это не была любовь, но это она и была. Любовь многолика. Она – многоглавое чудовище. Корзина мандаринов – не один мандаринчик за пазухой. Зимой, на морозе, как летят душистые брызги из мандариновой корки...
Он кружил меня, глядя в мои глаза, и так мы летели по залу, привязанные за нитку вальса. Все мелькало передо мной. Сливалось в серебряную, муаровую ленту. Что сбиваетесь, музыканты?... Моя рука на плече у незнакомца, его губы рядом с моими губами. Он говорит мне. Я слышу слова. Не понимаю.
Стены летят; люстры кренятся; вот страшным креном поворачивается гигантская люстра над нами, как тяжелая далекая Галактика, и летит ввысь и вбок, и падает, разбрызгивая звездные лучи, золото, молоко. Подарите мне Млечный Путь и зимнюю лунную ночь в старой усадьбе. В лесу. На обрыве над зальделой широкой рекой. Пусть вобьется в черноту колкий Орион. Пусть алмазный радужный Сириус играет на черной перчатке неба. Березы стоят, как бальные красавицы, в кружевах до пят, приседают в реверансе перед Царицей-Луной. И мы идем по лесу. Снег хрустит под ногами морковкой. Щеки щиплет мороз. Мы живые. Это жизнь. Неужели мы когда-нибудь ляжем в промерзлую землю под эти ели и сосны?... около этой церковки, где сияет в серебряном окладе Богородица, похожая на меня... и ветер будет осыпать на могилы белые шматки снега с еловых лап... и мы больше не попробуем на зуб, не разгрызем горчайшие березовые почки – любимую еду зимующих зайцев, проворных белок... Возьми мою холодную руку. Согрей. Скажи мне что-
