нарушился; и вставало и заходило над ними Солнце Иной страны, а они на Заброшенном космодроме всласть говорили по-русски, трудясь над ракетой, и, когда делу наступал уже конец, и поднимала ракета нос в небо, как белая блестящая всем опереньем длинноклювая птица, Горбун утер пот со лба и сказал Ксении, и горб его топырился, как у верблюда, под защитной рубахой:
– Ты, Владычица... Скажи Надменному свой путь. До родины мы всегда успеем долететь. Мы жители Космоса, и мы хотим показать тебе Космос. Мы хотим показать тебе то Небо, которое ты видала лишь в снах своих.
– Откуда вам знать про мои сны? – отрезала Ксения. – Они мои, и ничьи больше.
– Неправда. Я видел сам твой сон, когда ты летела в небе совой. Разве это не был сон? Ты думала, что это явь. И ты втянула меня в свой водоворот. А теперь я хочу втянуть тебя в свой.
– Ну что ж, втяни, – улыбнулась Ксения широко, – хорошо, что ты говоришь открыто. Я тоже хочу увидеть небо. Когда еще мне доведется его увидеть! И отец мой...
– ...и отец твой увидит свою далекую родину, – Горбун указал в зенит пальцем. – И вы оба поймете, что любить простор издали и жить в просторе – это разные вещи.
– Надменный, – спросила Ксения, начищая масленой тряпицей гладкую металлическую поверхность заклепки, – ты же отличный пилот?.. Ты не врежешься в острый небесный камень?.. В ядро кометы?..
– Не врежусь, – шутейно и мрачно проронил Надменный. – Только если захочу свести счеты с жизнью.
И Ксения поняла, что он не шутит.
У царя Волка было много женщин. А моя мать? Любил ли он ее? Или просто, идя мимо, заловил, как прелестную добычу?
Где ты, Елизавета. Где ты, мама, сейчас.
Отец сидит около моего ложа, когда я засыпаю. Он стережет мой сон. Он так обрадовался, когда я нашла его здесь, в Иной стране, на кладбище старых ракет. Он сам соорудил мне постель из толстого хвороста, высохшей тундровой травы, шкур оленей, кожемятины; посмеялся: «Только чуть своей шкуры тебе не постлал». Он садится около мягкого, пахнущего зверями и травами ложа и начинает мне рассказывать, петь песни. У меня этого не было в детстве. Он же был бродячий царь Волк, и он покинул мою мать, едва переспав с ней. У меня никогда не было отца. Я всегда очень хотела отца. Я росла с матерью, и она была мне подругой и нянькой, наставницей и мучительшей, а про то, что у живых всегда есть еще и отец, я и мечтать не смела. Мать сказала: «Умер! Ушел к другой». – «Так ушел... или все же умер?..» – оробело вопросила я. «А разве это не одно и то же!» – гневно воскликнула мать, прострелив меня огнем глаз насквозь. И, когда с нее схлынула боль воспоминания о той единственной ночи, она смогла рассказать мне о нем – о его русой бороде, золотых волосах, узких волчьих глазах, поджарых, вечно голодных ребрах, мягкой и хищной повадке, гордой и бешено-бесстрашной стати, даже о золотой короне, которую он носил на темени, в гущине нестриженых волос. В ее скупых и жестких рассказах он представал истинным мужиком и настоящим Царем. Я гордилась, что я дочь царя. Я знала, что я увижусь с ним.
Но я не представляла, я помыслить не могла, что я увижусь с ним после его смерти.
А я сама? Сколько жизней я уже прожила? Сто?.. Тысячу?..
Отец сидит около моей постели, напевает:
– Спи, дитя мое родное... Звезды светят надо мною... над тобою... надо мною... дай тепло тебя укрою...
Мне странно. Мне диковинно слышать это – никто не пел мне на ночь никогда, не читал сказок. Не целовал меня в щеку, в лоб. Не крестил, не шептал: «Господь с тобой, спи, отдыхай». Все это делает сейчас со мной мой отец, и я ловлю каждую минуту с ним, благословляю каждый миг, ведь завтра его со мной не будет, а я и не узнаю, каково это – обвивать руками шею отца и прижиматься губами к его колючей щетине, целуя его на ночь. Господи, как прекрасно быть ребенком. Как блаженно быть ребенком, и любимым ребенком; лелеемым, балованным, обласканным, целованным. Это мне в награду за все муки?!.. Для того, чтобы, когда они придут снова, ощутить, каково было дочернее счастье...
Кровь. Родная кровь. Опять кровь. Кровь везде и всюду.
Родная кровь до седьмого колена.
Если ты согрешишь и никто не узнает о твоем страшном грехе, Бог будет карать всех твоих потомков до седьмого колена. Они будут умирать страшной, лютой смертью. И ты, наблюдая это, не сможешь докумекать, отчего.
А если ты содеешь праведное дело, в радость Господу, то все потомки твои будут счастливы в тысяче тысяч родов, идущих от тебя. В тысяче тысяч.
– Отец... Ты устал петь... Ляг, усни... Завтра мы заканчиваем реставрацию ракеты...
– Какой ракеты, дочка?.. Что ты бредишь... Ты уже засыпаешь... Это ты во сне... Это не ракета; это снежная телега, большие снежные розвальни. Их залили на морозе водой, и они получились ледяные. Стеклянные. Я накрыл их цветной кошевкой. А лошадей впряжем настоящих. Ты сядешь в сани. Я ударю кнутом по лошадям. Они рванут. Эх!.. хороша езда стремительная, ветерок в ушах, снег искрится алмазами, хрустит, разлетается вихрями по обе стороны розвальней!.. Зачем тянешь руку?!.. Зачем... толпу крестишь?!.. Толпу не вразумишь... Толпе – свою душу не вдунешь... свое сердце не вставишь... А небо-то как мерцает за окном... Как покрывало царицы, как мафорий в церкви... Мы с тобой, дочка, давно в церкви не были... Мы заплывем туда, как две большие зимние рыбы, и будем взмывать под купол, к ногам святых, к щекам Богородицы... Спи... мы полетим, конечно, мы полетим... Мы наденем костюмы для полета, привяжемся ремнями и веревками к креслам... Перекрестимся, чтобы нас в пути беда не настигла...
– Отец... я уже ничего не слышу... не вижу... я сплю... как может нас настигнуть беда?.. Я же у тебя сильная... Я с любой бедой справлюсь... Я двужильная... костоломная...
– Тише... тише... глазоньки закрой... пусть тебе приснится, как мы летим в вышине... в далеком и широком, бездонном небе... видим новые миры, сверкающие шары... А я посижу около тебя... посторожу святой сон твой... дочка... доченька...
Я спала и засыпала, и снова просыпалась, боясь, что отец отойдет, отлучится от моей постели, покинет меня, уйдет в одночасье, – но он был тут, он был все время тут, и я сонно, неслушными губами, улыбалась ему, посылала ему незрячей рукою воздушный поцелуй, откидывалась на самодельные подушки из чесучи, набитой гагачьим пухом, и ветер сна овевал мои волосы, и жар сна опалял мои щеки; и слово гасло на сиротьих губах моих: «Отец!..» – потому что оно было из меда и глины, из пуха и меха, из золота и крови, и столько крови еще ждало меня в жизни, сколько оставалось во мне для того, чтобы выплеснуть ее, родную, в одном лишь дочернем крике, и, засыпая, я видела сон, будто я – птица, а отец Волк везет меня на спине, я, птица, стою у него на спине, лапками вцепляясь в волчью шерсть, и глаз мой круглый косит, и знаю, что сейчас расправлю крылья и улечу, а вот счастливо же мне сидеть верхом на счастливом Волке; я была птица, и меня звали Ксения, и я откликалась на зов, на имя свое; и Волк шел по берегу реки, по сырому песку, по отмели, на которую накатывала одна за одной волна, через слой песка просвечивали перловицы, в мокром песке продавливались волчьи следы; отец катал меня на спине, отец заходил по пояс в воду и в заводях собирал мне лилии-нимфеи и желтые, остро пахнущие кувшинки, отец оборачивал голову ко мне и смеялся мне, показывая мне язык, и мое оперенье драгоценно блестело, и я была неведомая птица, я умела летать высоко, и, посидев на спине Волка, я взмывала над рекой, над лесом, над широким миром, летела над Армагеддоном, над горами, где шла Зимняя Война, над каменным плато, где люди в масках распинали людей-невидимок; был мой полет, была широта размаха моих крыл, и далеко подо мной была любимая земля, и жалко было мне ее, и понимала я, что судьба моя – полет, что выстрел в мою птичью грудь – на лету, и я шептала отцу: «Спой мне на сон грядущий последнюю песню... последнюю!..» – и он пел, и сквозь дымку сна до меня доносились музыка и слова, которых я не слыхала нигде, никогда: «Длинные ресницы, Солнце в колеснице... дай отцу напиться в кружке молока... птица моя, птица, не больше кулака...»
И дальше я ничего не помнила, я проваливалась в дымку сна, откуда не было возврата, и цепляла руку отца, лежащую на одеяле, и прощальной моей молитвой было:
«Оставь мне его. Только отца, из всех мужчин, когда-либо пребывавших рядом и вместе со мной, Господи, оставь мне».
И раздались голоса труб в небе.
