холодно». Ее ноги разошлись медленно, как корабли в море. Воронка. Горячий кратер. Красное око урагана. Там, внутри урагана, – спокойствие. Незыблемость. Там спят бабочки и целуются звезды. А вокруг ужас. Безумие. Содрогания бездны. Алые водопады. Судороги, захлестывающие с головой, погружающие в преддверие дородовой ли, загробной ли тьмы.
Какая нежность жить и быть. Вот так. Рука твоя уже не ледяная?.. В тебе уже течет горячая кровь. Я знала, что ты не умер. На земле никто не умирает. Все думают: вот лежит недвижный, остыло тело, раны зияют, в землю закопают, черви съедят. Нет. Неверно все это. Не так. Время остановится. Мир родится из меня. Из жерла моего вулкана.
Одну руку он положил ей на грудь, там, где сердце, другой водил по ее волосам, лбу, по ее подбородку, по ее рту. Гладящим, пылающим наждаком ладони повел вниз. По набрякшей жилами шее. По натруженному плечу. По торчащей доской ключице.
Ксения моя. Ты веришь, что я призрак?
Нет. Ты настоящий.
Отметь меня печатью своею.
И тогда я назову тебя именем твоим.
Рождается звезда. Набухает, растет белый огонь. Мечутся молниями красные сполохи. Он прислоняет потное лицо к мокрому треугольнику любимого золота. Бьются рыбами руки. Бьются белугами лопатки. Бьются белыми кобыльими ляжками ноги.
Крупная дрожь морскими волнами шла по ней. Цунами. Это цунами. Она утонет. Запах моря и сандаловых горящих палочек. Откуда? Она сама – море? Это тайга пахнет морем. Слепая рука ищет и воздухе, шарит, хватает пустоту, перегной, шуршанье листьев, сухие ветви. Таежные шишки под ладонью. Ты со мной. Но ты же умер!
Ты не умрешь никогда.
Крик и шепот стекали с ее губ, откатывались прибоем в тайгу. Я всего лишь простой шоферюга. Солдат с Зимней Войны. А ты девчонка с передовой. Нас убило вместе. Подумаешь. Отдохнули. Поспали в земле, в перегное. А сейчас поспим вместе. Рядом друг с другом. Друг в друге. Жаль, что нельзя вот так уснуть навек. Можно?! И это можно?!.. А как?.. Понял. Что ж, давай попробуем.
Но сказано же тебе было: никогда...
Это мое право, моя воля. Я воевал. И я воюю. Я выйду сквозь войну – в мир, прободав твердую сферу, усыпанную безумными крупными звездами, и выйду наружу в Мире Ином, став тобой, став, наконец, самим собой. Я проеду по тебе, и шины впечатаются в твою грязь, в твой родной суглинок. Моя земля. Моя плоть. Моя кровь. Моя...
– Жизнь моя!
Она вцепилась в его потные, масленые плечи под расстегнутой гимнастеркой, глядя в его глаза невидящими, слепыми глазами. Два обнявшихся человека в ночной тайге, потрясенной Взрывом. Далеко горит лес. Запах гари щекочет ноздри. Ты сошла с ума. Ты тоже. Мы оба сошли с ума. Мы не вернемся больше в мир. Я хочу умереть вот так, с тобой, на тебе, в тебе.
Море! Почему так сильно пахнет морем! Горько! Горечь... Где твой грузовик, шофер? Погрузи меня, забрось в кузов, увези далеко отсюда. Куда иду я? В град Армагеддон. Что я там забыла? Да ничего. Просто я не знаю, как жить на свете. Не умею.
Они ласкали и обнимали друг друга, разбитые, иссеченные осколками Взрыва. Он, как собака, лизал ее мокрое лицо, утирал пот со лба ее волосами. Он был живой и горячий. Он не был мертвецом. Он был человеком.
И он, крепко обняв ее, сказал ей:
– Я так рад тебе. А ты?
– Я тоже рада, – сказала Ксения, плача.
Они переночевали под раскидистой старой лиственницей, расстелив на сухих иглах его гимнастерку и штаны, укрывшись Ксеньиной дырявой рогожей. Далеко горела тайга. Гарь заполняла ноздри, легкие. Ксеньины косы пропахли дымом. Просыпаясь, она обнимала его и думала: он-то все врал ей, что он умер, а оказался живой.
– Живой... живой... – шептала она, просыпаясь, мечась на сухих красных и желтых монетах.
Под утро ударил мороз. Схватил инеем кору лиственниц и кедров, рельсы, искореженные Взрывом. Пожар приближался, сквозь завесу дыма было ничего не видать, птицы летели прочь от огня и кричали надрывно.
Ксения открыла глаза. Рядом с ней не было никого. Разворошенные листья. Хворост. Подмерзшая земля. Тусклый рассвет. Дым вокруг ее головы. Седые волосы. Она голая. Гимнастерка под ней и чужие солдатские штаны. Даже костра для тепла не пожгли.
Она огляделась. Тишина. Дымная тайга. Стволы, хвоя, птичьи гнезда, сучья. Рядом железная дорога. Ее путь. Проложенный по земле не ею. Она идет след в след. За кем? Кто зовет ее?
Она ощупала гимнастерку, медные пуговицы на ней, змеи швов и заплакала. Опять одна. Она не спрашивала себя, куда он делся. Она боялась прикоснуться горячей мыслью к вечному холоду ночного неба. Поднялась. Потянулась, голая, выгнулась всем телом меж рыжих длинных хвойных стволов навстречу встающему Солнцу. Напялила родимый мешок. Поежилась. Сощурилась. Взяла гимнастерку, отряхнула ее от игл и листьев и накинула себе на плечи. Вместо шубы. Авось согреет в пути.
Армагеддон был ее магнитом. Притягивал, тянул. Не отпускал. Она дошла пешком до городка, затерянного в тайге, искалеченного Взрывом, дождалась на станции поезда на запад. Рельсы починили неутомимые люди. Исплаканные, в заляпанных известью и мазутом робах, они копошились, тащили, строили, укрепляли: сквозь слезы, сквозь тяжелую дымную ругань. Ксения всунула свое тело в дощатый вагон товарняка. Там сидели четыре мрачных мужика, очищали и ели воблу, с ее хвоста капал жир, пили из машинных канистр пахнущее мочевиной пиво. «Угощайся, тетка! – хмуро бросил один из четверых и протянул Ксении грязный стакан. – Нашим не побрезгуй. С нами не пропадешь. Если мы и дадим тебя в обиду, то только себе. А больше никому». И загрохотал тяжелым, как катящиеся булыжники, смехом.
Она взяла предложенный стакан, выпила, погрызла соленое рыбье ребро. Товарняк мотало, трясло. Вперед, мужики! Не знаете, когда Война закончится? Не знаем. Откуда нам знать? Едем да едем. Сойдем где хотим. Мы сезонники. Твоя, видать, родня.
Тот, кто угостил ее пивом, сплошь покрытый непотребной татуировкой, пристально глядел на нее. Она отвечала ему прямым взглядом. Ее глаза говорили: насилия не боюсь, Сумею себя защитить. «А че, мужики, может, она нож под мешком прячет на животе!.. Пес ее знает!..» Остальные трое равнодушно глядели в щели досок на проносящийся мимо расстрелянный мир. Города, разъезды, перелески, овраги. Степи. Столбы, на верхушках птицы сидят. Черные вороны. Зазимок. Иней. Оттепели. Бабы продают вареную картошку на станциях, присыпанную сверху перцем, жареным луком, тушеными грибочками. Жареных налимов продают. Моченые яблоки. За копейку. Жить-то и в Войну надо. Ксении, сжалившись, дают так. В подставленные ладони. В горсть. Отсыпают щедро. Не жмотятся. Она приносит еду в горсти мужикам, те довольно ворчат, рассаживаются в кружок – есть, запивать ледяной колодезной водой, спешно набранной на станции в канистру.
Татуированный все-таки напал на нее. Не выдержал. «Дурень. Неужели я еще хороша?.. Соблазнительна для мужика?.. Гляди, сколько у меня морщин... сколько седых волос... какая я тощая, некормленая...» Она не оттолкнула его. Нет. Привлекла к себе, как мать. Погладила зверское, искаженное донельзя похотью лицо обеими ладонями. Тихо, тихо, мужичок. Утешься. Выкинь дурь из головы. Вон, выпрыгни на разъезде, сколько молоденьких курочек бегает по снегу. Поймай любую. Позабавься. А со старухой?.. Насмешливая, добрая улыбка искривила ее рот, к которому, как жаждущий в пустыне, тянулся Татуированный. «Экое у тебя лицо сейчас... – прохрипел он, озирая ее лик, высвеченный пламенем лучины, вставленной меж железными гайкой и болтом в дощатой стенке вагона. – Ты... на одну икону похожа!.. На пресвятую Богородицу... там... в нашей церкви, в селе нашем, откуда я когда-то... эх, дурак, дурак был... ну одно лицо! Ты и она!.. Не колдуй!.. От тебя большой жар идет... Мужики, с нами баба-то не простая едет!..»
Он заблажил, заорал, как пьяный. Спящие мужики повскакали с соломы. Таращились спросонья. Терли кулаками глаза. Татуированный стоял, ссутулившись и дрожа, с расстегнутой ширинкой, показывал пальцем
