Из тьмы показался раскосый человек в оранжевом, ярком одеянии. Лама. Ты был моей повитухой; названым отцом дочери моей. Ты перевязывал ей пуповину. Цунами не убила тебя?.. Садись сюда, ближе. Я же сплю, правда. Я трогаю рукой твое раскосое лицо, широкое, как медный таз.
А вот и Юхан. Юхан, муж мой. Садись на снег. Я продавала на снегу твои картины. Я, когда ты умер, носила одежду твою. Я так любила тебя. Я так тебя люблю. Я тоже тебя люблю, жена. Я стал таким художником... там. Он погладил ее по седой голове. Вытащил из кармана куртки, заляпанной масляной краской, спички, подгреб ближе к ящику, где спали старуха и собака, сучки и доски, сложил в кучу, запалил костер. Вот и огонь, жена. Огонь, ты так любишь его. Я принес тебе и собаке мяса. Вот оно. Он выдернул из-за пазухи живую птицу. Утку. Утка, утка моя!.. Юхан, это моя утка, любимая, это друг мой, не убивай ее, не жарь ее. Дай мне ее. Старуха схватила утку и прижала к себе, и целовала ей клюв и крылья. Будем есть лучше кашу, и утку кашей кормить. Каши на всех хватит. Не надо больше мяса. Не надо.
Хорошо. Ты права. Как утка умно глядит. У нее оранжевый глаз. У нее парчовые перья. Я нарисую ее. Я нарисую ее кровью на снегу.
Снег захрустел под тяжелой ногой. Из мрака вышел генерал. Он был при полном параде, в генеральской форме; его глаза горели двумя маленькими кострами. Он опустился рядом со старухой на корточки. Вот. Он поднес к ее рту флягу с отвинченной пробкой. Глотни. Это крепкое питье, оно тебя враз оживит. Это водка?.. Ром?.. Он улыбнулся. Еще крепче. Ни за что не угадаешь. Бесполезно. Пей. Она глотнула. Ее скулы зарозовели, морщины разгладились. Глаза засияли синим небесным светом. Пей еще. Хватит, теперь ты. Глотнул из фляги он. Кольцо мое сберегла?.. Старуха протянула худую жилистую руку, Морщинистый палец охватывала суровая стальная полоска. Я выковал это кольцо из пули. Сам. Поэтому никакая пуля тебя нигде не нашла.
Кто это... кто это... кто это...
Они шли из тьмы и вставали, и садились, и опускались на колени вокруг нее, лежащей в ящике на соломе с собакой – и беспалый машинист, и беззубый юный послушник, и царь Давид с арфой в руках, и угрюмый старик Иоанн в бушлате, и Испанка и Сульфа – они тоже любили ее, а она, как могла, любила их, – и похожий на бритого солдата разбойник, которого неистово любила она, когда была Катей Рагозиной, и монгольский хан в диковинном головном уборе, похожем на закрученные рога черного барана, и старый больной священник, заставлявший писать ее Тайную Вечерю, – а вот и Ника с Алей появились, они робко выступили призраками из тьмы, они держали в руках дымящиеся чашки: вот, гляди, это Руся нарочно для тебя бульон сварила, и Тата нам сказала так: если вы о ней не позаботитесь, никто о ней не позаботится... а гляньте, сколько здесь народу... и все пришли к ней, к нашей любимой, к нашей... и кто это там, один, в стороне от всех, он не подходит, он закрывает рукою лицо... костер, разожженный Юханом, озаряет его, выхватывая из мрака, и будто невидимая тяжелая рука толкает его в спину – он делает резкий шаг к спящей с открытыми глазами старухе, и смотрит ей лицо, и она глядит в лицо ему.
Исса. Ты тоже пришел. Спасибо Тебе.
Как мог Я не прийти?
Нас распяли. Мы умерли вместе. Я Тебя потеряла, когда стала тьмою тем. А после воскресла опять, но жила без Тебя. Ты тоже воскрес?
Да. На один миг. Чтобы увидеть тебя.
Сполохи костра плясали, как скоморохи, ка его дерюге. Мы одеты с Тобой одинаково. Мы близнецы. Смотри, что Я тебе принес. Он разжал кулак. На ладони горел глубоким синим светом, в цвет слезящихся глаз старухи, перстень с круглым крупным камнем лазуритом. Узнаешь?.. Ты потеряла его, когда падала с неба из розвальней. И волхвы твои умерли. И пастухов нет на свете. А перстень жив. Возьми. А царица Савская жива?! Жива, жива, успокойся. Вон она сидит, поблизости, у твоих ног. Играет с рыжим хвостом спящей собаки. Она хотела быть твоей матерью, не забудь об этом. А моя мать... где она?.. Вот и твоя мать, она такая тихая, незаметная, она спряталась за спины других; она сидит себе спокойно на снегу, сворачивает бинты, завертывает больничную вату в стерильную бумагу. А по бумаге кошки ходили, собаки ее нюхали, бездомные из той бумаги цигарки, самокрутки изготовляли. Мама!.. Мама!.. Ты здесь... Здесь, доченька... как ты похудела... как потемнела кожа твоя... как ручки высохли... почему ты плачешь?.. От счастья. 0 т счастья видеть тебя и слушать, мама.
Меня Исса привел, я бы одна ни за что к тебе дорогу не нашла. Исса, какой Ты добрый. Благодарю Тебя. Зачем ты меня благодаришь, Я не стою благодарности твоей. Я не стою одного мизинца твоего. Одной раны от нашего общего гвоздя в ступне твоей.
Он шагнул к костру ближе. Встал перед старухой на колени. Согнулся в поклоне перед ней. Она спала, все видя и слыша, и глаза ее были открыты, и лицо ее глядело прямо в наливающееся соком зари небо. Мерцали, тускнея, последние звезды. Земля плыла в широком просторе, и ночь сворачивала черный свиток, уступая дорогу утру. Слева над рынком висела в небесах полная рыжая Луна, рядом с ней сверлил тьму кровавым зраком Марс. Где Юхан?.. А это не Юхан, это Исса, его лицо... Генерал!.. Возьми кольцо обратно!.. Вместо генерала Исса смотрел на нее. Лама, лама, помолись великому Будде за нас... Лама обернул голову, и над оранжевой курткой она увидела опять лицо Иссы. У всех ее любимых, у всех людей, возлюбленных ею многажды и сильно, было лицо Иссы, и глаза Иссы отовсюду глядели на нее, прощая и запоминая.
Она протянула руки к толпе любимых. Ты один! Любимый, Ты один! На весь век! На весь свет! Тьма кончается. Свет разливается по небу. Руки старухи упали на драный мешок. Меж скрюченных пальцев прорастала солома. Светлые синие глаза безотрывно глядели в небо, на последние звезды. Снег слетал на спящих, на старуху и собаку. Рыжая собака жила, дышала во сне. Поскуливала. Повизгивала. Подрагивала всеми четырьмя лапами. Снег набивался ей в шерсть за ушами. Ребра раздувало мерное дыхание. Прижавшись к телу старухи, сладко спала в ящике собака, и белые звезды снежинок украшали грязный огонь ее лохм.
Снег, сыплющийся из призрачных, прозрачных туч, сквозь которые, дрожа и мерцая, просвечивали звезды, слетал и слетал, падал и падал, не зная отдыха и усталости, на старуху и собаку. На лице старухи снег не таял.
Снег, оседая и путаясь в седых волосах и ресницах, не таял на неподвижных светлых глазах старухи, глядящих из пустого ящика на рынке прямо в лицо белой звезды.
...................................................................................................................................................
............Вот оно.
Вот оно, началось.
Тела сшибались и летели; вихрились и бедняцкие, и богатые одежды, и сверкающие и сгнившие дотла, и в прорезях одежд сияли люди из плоти и крови, они падали, вздымались, летели в небесах, клубились, как дым на ветру: и младенцы, только вышвырнутые из родильных корзин, и любовные пары, сплетшиеся туже, чем волосы в косе, чем вервие в канате, в крепком – неразъемнее сварки – объятии, и брюхатые женщины, визжащие, напуганно держащиеся обеими руками за торчащие животы, и немощные старики, голые, беззубые, с обвислыми щеками, покрытыми синей и седой щетиной, с дрожащими коленями, и пьяные мужики, сильные и угрюмые, как волы на пашне, безумные и бугрящиеся драчливыми мышцами, как быки в смертном бою; тут были и цари в бархатах и коронах, со скипетрами и державами, ослепительно бросающими вниз, на землю, копья лучей, в горностаевых мантиях с точками темных мертвых лапок и хвостиков, и царицы в алмазных диадемах, с торжествующими улыбками, тут же превращающимися в гримасы ужаса и страха; и крестьяне в обнимку с тыквами, сжимающие в кулаках помидоры и мандарины, и сок овощей и фруктов тек вниз, капал на земной снег и чернозем, на крыши угрюмых изб, на ночные дороги и ухабы; и городские бедняки, ухитрявшиеся на лету выкуривать чинарики, козьи ножки, грязно ругаться, перебрасываться в карты, и засаленные карты тоже летели на землю, гонимые бешеным ветром, как осенние листья; и дети летели, перекувыркиваясь в ледяном пространстве, прыгая, как мячи, как цветные капустные кочаны, и девочки раскидывали руки, в ужасе разевая кричащие рты, пытаясь ухватиться за край тучи, за несомую диким ветром одинокую ветку в небе, а мальчики свистели сквозь беспризорные фиксы, били кулаками в облака, желая поразить невидимого врага, убить его раз и навсегда!.. – но враг не умирал, и рьяный ветер дальше нес их по небу, беспощадно вращая живыми колесами, перемалывая в ступе урагана, срывая последние клочья нарядов; и так, постепенно обнажаясь, хватаясь за стыдные, срамные места, прикрывая их дрожащими руками, зажмуриваясь, крича, вопя, плача, безумно хохоча, летели голые
