– Сволочь!.. издевается, – процедил лысый. – Я ее прошью этой иголкой. Сошью ей брюхо с позвоночником. Дрянь!..
Он выстрелил в нее еще раз. Пуля скользнула по ребру, сорвала кожу, отскочила от стены.
– Стреляй третий раз, – внятно сказала Ксения, – может, убьешь. И тогда посмотришь, как я воскресну. Ведь сегодня воскресенье. Воскресенье сегодня. И твой поганый петух еще трижды не пел.
Она поднялась, обливаясь кровью, шатаясь, еле удерживаясь на ногах. Бирюзовый крест блеснул синим глазом между ключиц. Жирный и лысый попятились. Она пошла прямо на них, улыбаясь. Они пятились к перевернутому столу. Она шла. Она подняла левую руку высоко, высоко. Ее пальцы раздвинулись и шевелились, как языки огня. Она смеялась им в лицо. Беззубый прошамкал:
– Очвечай, шволочь, кто чебя пошлал?!..
Петух взлетел ей на плечо, вцепился когтями в рану. Прокукарекал. Ксения поцеловала петуха в оранжевый, как куртка ламы, глаз.
– Исса, – вышептала она и свалилась как сноп на холодные каменные плиты.
Очнулась я в странной камере. Внутри сруба. Прямо на меня сухими глазками смотрели толстые черные бревна. Под потолком зияли два окна, на них была наброшена паутина решеток. В камере стоял стол, на столе сверкал медным боком старый чайник с изогнутым носиком, лежали: вобла, горбушка ржаного, пачка папирос, спички, в стаканах с витыми ложечками дымился чай цвета яшмы. Я ощупала здоровой рукой пространство вокруг себя. Лежала я на верблюжьей кошме, и даже жалкая крохотная подушка, в виде траченной молью думки, была подоткнута под мою голову. За столом, на массивном гимназическом стуле, обтянутом черной кожей и утыканном вычурными медными копками, сидел человек во френче и курил. Он курил одну папиросу за другой, заложив ногу за ногу. Тяжелый наган в кобуре, висящий на боку, оттягивал ему ремень, и человек то и дело сердито поправлял пояс. Он докурил очередную папиросу, загасил ее в пустой консервной банке и уставился на меня круглыми глазами цвета болота.
– Ну? – спросил он и отхлебнул из стакана чаю. – Как ваше самочувствие?
– Наше, – сказала я вежливо, – наше самочувствие неважнецкое. Раны болят. Может быть, вы перевяжете мне плечо? Где я?
– Мы, – подчеркнул он и залил чай себе в глотку, как горючее в бак, – мы находимся на станции Танхой. Я нашел вас в бессознательном состоянии около Аександровского централа в городе, перекинул поперек лошади и привез сюда. Здесь моя ставка. Здесь вы в безопасности. Я понял, что вас долго мучили... пытали. Я не расспрашиваю вас ни о чем. Отдыхайте. Я позабочусь о вас.
– Кто вы? – Язык не повиновался мне.
– Я генерал сводной армии. Под моим началом все союзные войска, частично – наемники и несколько дивизий Центра.
Он налил себе в стакан еще чаю. По камере разнесся запах травки, называемой в восточных краях «верблюжьим хвостом». Генерал снова недовольно одернул ремень, с шумом втянул в себя горячий чай и, прищурясь, пристально посмотрел на меня, будто пытаясь запомнить или узнать.
– А Зимняя Война... еще идет?.. – глупо, задыхаясь, спросила я и содрогнулась от воспоминаний. Воспоминания о Войне были страшнее Войны. Не хотела бы я снова оказаться внутри воспоминаний. Я затрясла головой, отгоняя видения. Генерал раскраснелся от чая, усмехнулся. Подмигнул мне.
– А вы как думали, дорогая, – сказал он, утирая пальцем усы. – Еще как идет. И я подозреваю, что нет ей конца. И я найду свой конец на этой Войне. Тут уж ничего не поделаешь. Но Вы молодая. Вы должны жить. У вас красивые золотые волосы. Ах, батюшки, – всплеснул он руками, соскочил со стула и подошел ко мне, лежащей на кошме, – они наполовину серебряные. Сколько же у вас седых волос. А мордочка молоденькая. Бедняга.
Он присел передо мной на корточки, взял мое лицо в ладони. Близко от себя увидела я гладко выбритые щеки, жестокий нос, похожий на клюв орла, длинные, рыбами уклейками, глаза в сети морщин, залысины, седину. Рот был сжат подковой. Этот человек видывал виды. Он и меня видел насквозь. И я его тоже видела насквозь. Мы друг перед другом были прозрачны, как лилии в пруду.
– Что ж, – сказал он и потрепал меня за щеки, как треплют щенка, – давайте я вам сам руку перевяжу. Все врачи далеко отсюда. В горах. Тем, где стреляют. Эта Война ведется по старинке.
– Какой у нас сейчас год? – спросила я, и горло мое пересохло, а чаю я попросить не пыталась.
– Вы бы лучше спросили, какой век, – пожал генерал плечами и улыбнулся одним углом рта. – Сейчас начало века. Начало. Просвистело немножко времени от начала. Точно какой год, не знаю. Были у меня командирские часы, они показывали минуту, час, день, месяц, год и век. Часы эти в сраженье погибли. Они погибли, а я остался. Вот ведь какое несчастье. И я без них, как без рук. Ничем вам помочь не могу.
Он поднялся с полу, подошел к двери, пошарил в незамеченной мною большой походной сумке, вытащил бинты, марлю, вату, йод, вощеную бумагу, банку с бальзамом. На аптечной банке был написал год нетвердым почерком фармацевта. Я щурилась, силилась разглядеть. Не получалось.
Генерал опять склонился надо мной и сказал, держа в огромных руках медицинские причиндалы:
– Можете снять ваши одежды? Постарайтесь. Не стесняйтесь меня. Я старый военный жук. Я видел живых тел, и мужских и женских, ровно столько, сколько трупов. В результате все, что на нас наросло – мышцы, кожа, волосы, – ничего не стоит в сравнении с нашим крепким алмазным скелетом, который есть не что иное, как душа. Быстро! Это все стерильное.
Я, действуя одной рукой, живо стянула с себя мешковину. Генерал не глядел на мою грудь. Его интересовала лишь пробитая пулей рука. Он умело обработал рану; наложил мазь, повязку, марлю, захомутал все послойно широким бинтом. Тепло разлилось по моему голому, голодному телу. Я протянула здоровую руку и погладила генерала по врачующей руке. Впервые не я лечила. Меня лечили. И это было как любовь в сердцевине любви.
Когда он накладывал мне повязку, слезы лились из углов моих глаз и затекали мне на затылок. Любовь возвращалась ко мне любовью. Лицо генерала было сурово и неприступно. Бинтуя, он сжал крепко зубы, и от его рта к подбородку стекли две резких вертикальных морщины. Он закончил процедуру, склонился и поцеловал меня в нагую грудь.
– Хорошая девочка, – сказал он доверительно, – не кричала. Буду менять повязку раз в двое суток. Материала мало. Когда прилетит санитарный аэроплан, не знаю. Терпите. Пока вы здесь – вас никакая вошь пальцем не тронет.
– Как вас зовут?.. – слабо прозвучал мой голос в избе. Я услышала себя словно со стороны.
– Мое имя тайна, – твердо произнес генерал. – Тебе это так важно?.. Важно?.. Ну, тогда выслушай и сразу же забудь. И никогда не называй меня этим именем.
Он назвал мне свое имя, и я с ужасом выслушала его. Это его мне приказано было убить. Это именно его, генерала........., я должна была найти в ставке Главнокомандующего в горах на Зимней Войне, разыскать и прикончить. Бесстрашно. Лицом к лицу. Не жалея жизни своей. Так приказал Курбан. Так вопил Красс, брызгая в меня слюной. А может, он просто тезка и однофамилец? А по отчеству?..
– У генералов отчеств нет, как и у поэтов, – сказал он, наливая бесконечный чай и закуривая бесконечную папиросу. – Вы всегда думаете вслух? Это бывает опасно для жизни. Вы, я вижу, свою в грош не ставите.
– Подойдите, – тихо, жалобно попросила я.
Он подошел ко мне с горящей папиросой, встал передо мной на колени.
– Лежите спокойно, – ласково сказал. – Кошма удобная? Я вывез ее из предгорий Куньлуня. Там воздух пылал от снарядов. Я горел там в танке. Там убили моего любимого коня. Я видел вас во сне, Ксения, и я видел этот сон, как будто вы лежите на верблюжьей кошме. Потому и взял ее у старухи, как трофей. Старуху расстреляли мои ребята. Зачем? Это Война. На Войне бессмысленно все. Вам жаль старуху?
– Жаль, – сказала я. Плечо смертельно болело. Бальзам впитывался в рану и разносился с током крови по голому телу.
Генерал курил, пускал дым меж тонких губ, над усами. Он не прикрывал меня ничем. Он глядел на меня, голую, вышедшую из утробы времени. Он раздумывал. Он раздумывал, пристрелить меня сразу или немного понаслаждаться моими душевными муками.
Он стоял передо мной на коленях и курил, и выдыхал пахучий дым, и думал, и думала я, мысленно
