еще немало времени, прежде чем Энни сможет есть самую мягкую пищу.
Лицо по-прежнему скрывали бинты до полного заживления порезов и ссадин и фиксации сломанной челюсти. Верхняя часть лба была совершенно нечувствительной из-за временного паралича нервных окончаний, вызванного ударом о лобовое стекло.
Все тело окатывали волны боли, такой непереносимой, что Энни уходила в себя, стараясь спрятаться под защиту наркотического сна, не обращать внимания на окружавшую ее реальность.
Бригада больничных терапевтов, возглавляемая улыбчивой молодой женщиной Джуди Хагерман, предвидела такую реакцию Энни.
Начав с простых упражнений – поднять руку, согнуть ногу, они боролись с послеоперационной депрессией, упрямо тянули девушку назад, в мир живых, прочь от одержимости болью.
Энни с трудом находила в себе силы отвечать хотя бы вздохом на дружеские замечания и вопросы Джуди, но ей нравилось каждое утро видеть светлые волосы и искрящиеся глаза врача. Хорошо сознавать, что хоть кому-то не все равно, жива она или умерла; пусть даже самой Энни это безразлично.
Но теперь в друзьях не было недостатка. Дэймон просиживал в палате дни и ночи. Он каким-то образом ухитрялся обойти правила посещения и все время был рядом. Энни не знала, когда он спит, и видела только одно – когда бы она ни открывала глаза, Дэймон сидел у окна, читал книгу, газету или что-то царапал в блокноте. Он словно тут же чувствовал, что Энни не спит и мгновенно реагировал: поднимал в знак приветствия большой палец, вставал, подходил к постели, убеждался, что ей не стало хуже, и снова возвращался на место. Если Дэймону казалось, что Энни сегодня особенно беспокойна, он спешил разыскать доктора. Когда Рис считал, что медсестра недостаточно быстро ответила на звонок, из коридора до Энни доносилось его угрожающее ворчание.
Рис нашел еще трех сиделок, чтобы те круглосуточно посменно ухаживали за Энни, поскольку не доверял задерганному многочисленными пациентами персоналу госпиталя и боялся, что, если понадобится срочная помощь, сестры или врача может не оказаться на месте. Он был грубовато-приветлив со всеми тремя, и скоро в палате установилась домашняя атмосфера, объединившая всех, напоминавшая о Кончите и доме в Бенедикт Каньон.
Иногда, находясь по-прежнему в полуобморочном состоянии, Энни ощущала запах чего-то, весьма напоминающего виски, из того угла, где сидел Дэймон, и понимала, что он либо выходил наспех выпить что-нибудь или принес фляжку или бутылку в древнем потертом портфеле.
Каждый раз, когда один из специалистов – ортопед, хирург, пластический хирург или физиотерапевт – приходили, чтобы проверить результаты анализов и осмотреть Энни, Дэймон выходил в коридор. Энни слышала приглушенный разговор: Рис, по-видимому, расспрашивал о ее состоянии, но голос был теперь более ровным и уверенным, с трогательными нотками отцовского беспокойства.
Часто Дэймон шестым чувством угадывал, когда боль становилась невыносимой, хотя Энни молча стискивала кулаки, глядя в пространство пустыми, измученными глазами. Рис подходил к ней и вынуждал принять лекарства.
– Держись, принцесса, – говорил он. – Давай сделаем демерол. Не бойся, ради Бога, попросить. Сейчас не время для детского аспирина. Ты чересчур уж упряма.
Не в силах выносить муки, Энни сдавалась. Она никогда не представляла, что такая боль возможна. Мир превратился в сплошной кошмар, посреди которого сгорало в терзаниях ее беспомощно-распятое тело. Она постоянно находилась в состоянии депрессии, слезы то и дело выступали на страдальческих глазах.
Дэймон, должно быть, понял то, что давно знала Джуди Хагерман: необходимо вернуть Энни к реальности, оттянуть от края пропасти, готовой поглотить ее; нужно сделать так, чтобы ее ум был постоянно занят. Поэтому Рис громко читал ей новости из газет и журналов, сдабривал их едкими комментариями, заставившими бы Энни улыбнуться, не будь это совершенно невозможным в ее состоянии.
– Ну, крошка, те трое священников и монахиня, арестованные за попытку похищения Киссинджера, по- прежнему заявляют, что снова сделают это. Можешь себе представить? Как бы тебе понравилось быть мухой на стенке в комнате, где собрались трое священников, монахиня и Генри Киссинджер? Интересно, о чем они могли бы говорить?…
– Смотри, Чарли Мэнсона[16] и его подружек осудили за убийство Шарон и других. Ну что за мир, бэби! Только насилие заставляет вертеться этот древний шарик. Вьетнам, Ближний Восток, баскские сепаратисты, квебекские сепаратисты… В Уганде опять переворот. К власти пришел какой-то Иди Амин. Думаю он не лучше других. Кровь, хаос, убийства – ничего нового. Правда, судя по словам Никсона, дела никогда не шли лучше, чем сейчас… Смотри я на вещи его глазами – возможно, согласился бы. Если бы только проклятые ковбои не позволили Балтиморе побить себя… Потерял сотню зеленых на этом деле…
Он рассказал о том, что намеревается забрать Энни к себе на период выздоровления, после того, как ее выпишут из больницы.
– Мы поставили в задней спальне большую кровать. Будешь смотреть на горы. Я уже купил цветной телевизор и маленький стереопроигрыватель, хотя у нас есть и моя скрипка. Ухаживать за тобой будут сиделки, а готовить Кончита. Установим вихревую ванну и прибор для физиотерапии. Дом превратим в чертов гимнастический зал. А миссис Понтер, соседка, разрешила тебе пользоваться бассейном, когда захочешь. Вот увидишь, солнышко, мы будем прекрасно проводить время.
Энни была приведена в замешательство такой нежной заботой, но тем не менее, депрессия победила. Однажды утром девушка, с трудом произнося слова, медленно проговорила, безнадежно глядя на Дэймона.
– Почему вы делаете все это? Я знаю, как вы заняты. Почему бы вам не забыть обо мне и не вернуться к своим делам? Я разрушила собственную жизнь и не хочу уничтожить вашу.
Подойдя ближе, Дэймон взял ее за руку:
– У меня никогда не было дочери, – криво улыбнулся он. – Позволь хоть ненадолго представить, что я кому-нибудь нужен, хорошо, бэби? Сделаешь мне огромное одолжение.
Единственным ответом была слабая, еле заметная дрожь ресниц. Но Энни с благодарностью позволила задержать свою руку в его ладони.
Йан, старшая и самая опытная из сиделок, как-то вечером, болтая со старшей сестрой на посту, покачала головой.
