Мистицизм

* * *

'Я — Светильник для тебя, кто созерцает Меня,

Я — Зеркало для тебя, кто постигает Меня,

Я — Дверь для тебя, кто стучится в Меня,

Я — Путь для тебя, странник'.

Та же фундаментальная идея обоюдных исканий Души и Абсолюта выражена великим мусульманским мистиком в терминах иного символизма:

'He только влюбленный всегда ищет единения со своей возлюбленной,

Но и его возлюбленная также ищет единения с ним.

Но любовь влюбленного истощает его тело,

Тогда как любовь возлюбленной делает ее прекрасной и сильной.

Когда в этом сердце загорается яркая искра любви,

Будь уверен, что любовь откликается в том сердце.

Когда любовь к Богу вырастает в твоем сердце,

Нет сомнения, Бог также питает любовь к тебе'.[300]

И мистическое видение происходит из духовной вселенной, содержащейся внутри круга любви,[301] и свободная, неутомимая человеческая душа, наделенная искрой божественного желания, 'стремлением к Абсолюту', находит удовлетворение и истинную жизнь только в единении с этой Божественной Жизнью. Так в прекрасном символе Пэтмора — 'ребенок у материнской груди' — 'влюбленный возвращается к своей возлюбленной'.[302]

Все подлинно мистические символы, каково бы ни было их внешнее значение, выражают различные аспекты этой 'тайны мира', эту изначальную истину. Но если фантастические схемы таких великих умов, как Аттар или Данте, открывают космический смысл этой тайны, то во многих символических описаниях — особенно в тех, которые мы встречаем в сочинениях экстатических святых, — над всеми общими абстрактными соображениями берет верх субъективно-личностный тон, осознание индивидуального отношения между этим единичным Я и Верховным Я. В них философия и формальная аллегория отступают на задний план, а их место занимает сакраментальный язык экзальтированной эмоции, глубоко прочувствованного переживания. Все фазы обоюдной любви — ухаживание и противоборство, благоговейный страх и наслаждение, лихорадка желания, экстаз подчинения — привлекаются к описанию великой и сокровенной драмы души.

К этим символическим транскрипциям интимного опыта принадлежит один изумительный эпизод из истории жизни духа. Поскольку он получил бессмертное выражение, прозвучав из уст одного из мистических поэтов нового времени, он известен тысячам читателей, совсем немного или ничего не знающим о более простых событиях, которые приключаются с человеком в его стремлении к Абсолюту. В 'Небесной Гончей' Френсис Томпсон с почти невыносимой силой достоверности описал как раз не поиск неким Я обожаемой Реальности, но погоню Реальности за Я, лишенным желания. Он показывает нам безжалостную погоню Божественной Жизни за душой, которая не хочет отдаваться; 'этот чудовищный Влюбленный' охотится за неким отбившимся духом, 'странным, жалким, тщедушным', избегающим Его 'день за днем, ночь за ночью'. Эта идея любовной охоты — душа, бегущая в ужасе от подавляющего Божественного присутствия, преследуемая, настигнутая и в конце концов завоеванная, — неизменно присутствует у всех средневековых мистиков; это неотделимая составляющая общего для них учения о необходимости слияния человеческой и божественной жизни, 'бегства от пламени разобщения'.

'Я охотился за тобой, и это было приятно мне, — говорит голос Любви Мехтильде Магдебургской. — Я поймал тебя, таково было мое желание; Я связал тебя, и Я наслаждаюсь в твоих узах; Я ранил тебя, чтобы ты соединилась со мной. Если я наносил тебе удары, то лишь для того, чтобы ты могла обладать Мною'.[303]

Эту же идею мы встречаем в прекрасной средневековой английской поэме 'Quia amore langueo':

'Я — истинная любовь, которая никогда не лжет,
Моя сестра — человеческая душа, и Я люблю ее;
Поскольку мы никак не можем быть разлучены,
Я оставила мое Царство славы
Я приготовила для нее роскошный дворец;
Она улетела, и я преследовала я искала ее.
Я страдаю от боли и жалости.[304]

В менее личных образах эту же идею неумолимой и неотвратимой Преследующей Любви выразил Мейстер Экхарт. 'Земля, — говорит он, — не может избегнуть неба; будет ли она убегать ввысь или вглубь, небо изольется в нее и сделает ее плодородной, хочет она того или нет. Так же Бог поступает с человеком. Тот, кто хочет бежать от Него, только устремляется в Его глубины; все потаенные уголки открыты для Него'.[305]

У всех мистиков мы находим это сильное чувствование тайны духовной жизни — Реальности, — противостоящей человеку, ищущей его и подчиняющей его Своей воле. Не ему решать, считают они, стремиться или не стремиться к трансцендентному миру.[306] Вот откуда предстает иногда в перевернутом виде длительное искание человеком Бога. Я противостоит духовному притяжению, избегает прикосновения Вечности; и Вечность ищет его, безжалостно выслеживает. Преследующая Любовь, говорят мистики, есть факт опыта, а не поэтический образ. 'Эти могучие стопы, ступающие и ступающие по следу', рано или поздно завершат охоту победой. Человек, осознав однажды Реальность, не может уклониться от нее. На время его независимый дух, его беспорядочная любовь может своевольно разрушить порядок мира; но в конце концов он должен быть побежден. Так разворачивается мистический процесс: Любовь торжествует; 'цель миров' исполняет самое себя в индивидуальной жизни.

II

Естественным и неизбежным было то, что символ человеческой любви и брака казался мистику лучшим из всех образов его собственного 'исполнения жизни': его душа отдается — сначала зову, а затем объятиям — Совершенной Любви.

Этот образ напрашивался сам собой: он был понятен всем людям; более того, он действительно предлагал на более низких уровнях удивительно точную аналогию той последовательности состояний, в которой раскрывается человеческое духовное сознание и которая образует завершенную мистическую жизнь.

Полагают, что постоянное использование этого образа христианскими мистиками средневековья восходит к известной Песне Песней, признанной аллегории духовной жизни. Я думаю, что истина лежит в совершенно противоположном утверждении: мистик любил Песнь Песней потому, что в ней он, как в зеркале, видел отражение самого потаенного опыта своей души. Чувство ненасытного желания, личной близости, столь реальной, глубокой и интенсивной, что она может быть сравнима только с наитеснейшей близостью человеческой любви; чувство интимной связи, которая не является простым духовным потворством своим желаниям, но укоренена в изначальных требованиях и обязанностях жизни; более того, те глубочайшие, самые интимные тайны общения, те самозабвенные экстазы, знакомые всем мистикам, но о которых мы, не являющиеся ими, ничего не можем сказать, — все это он нашел в символизированном и