премьер-министра конца XVIII века, до, во время и после Семилетней войны 1756-1763 годов активнейше интриговавшего против России! Даром, что русским бокам за английские интересы пришлось принять на себя немало пинков.
Увы, у Милютина политического чутья оказалось не больше, чем у Тарле. 'Обидевшись' на Германию и 'опасаясь' ее, он предпринял передислокацию (!) ряда войсковых соединений с юга и из центральных областей России в пограничные с Германией западные губернии...
Можно не сомневаться, что Уильям Питт Старший аплодировал ему из могилы на пару с Уильямом Питтом Младшим (тоже гадившим России где только можно и нельзя).
Неудивительно поэтому, что Бисмарк и Вильгельм I считали Милютина 'германофобом'. В действительности генерал таковым не был. Он просто был полон подозрений относительно усиливавшейся Германской империи, хотя, как и его коллега, министр иностранных дел Гирс считал необходимым всемерно поддерживать мир с нею.
Планы русского Генштаба при Милютине были рассчитаны на оборону. Однако оборона-то предполагалась от Германии, в ходе русско-германской войны! И такой 'сверхосторожностью' Дмитрий Алексеевич оказывал Отечеству услугу, увы, медвежью...
Концентрация русских войск на германской границе очень беспокоила Берлин. В августе 1879 года Вильгельм I инициирует свою встречу с Александром II в Александрове, где был и Милютин. Вильгельм дал русскому министру высший орден Черного Орла и почти час беседовал с ним с глазу на глаз... Впоследствии собеседник германского императора сам сообщил содержание беседы, и явно без искажений.
Почему вы, генерал, так подозрительны в отношении Германского рейха? спросил Вильгельм.
Позвольте, Ваше императорское величество, на прямой вопрос ответить прямо. Политика Германии враждебна России. Она во всем поддерживает врагов России - Англию и Австрию. А те подстрекают против нас Турцию.
Вильгельм особой эмоциональностью не отличался, но тут в его тоне вдруг проскользнули извиняющиеся нотки пополам с досадой:
- Но, генерал, Вы отлично осведомлены о том, что мы постоянно имеем угрозу со стороны Франции. Париж не может не думать о реванше...
Милютин еле заметно пожал плечами, а Вильгельм терпеливо разъяснил:
- Франция для Англии - соперник традиционный. Так же как и для Австрии... И поэтому нам приходится быть крайне осторожными, чтобы сохранить эту ситуацию. Мы не можем явно разорвать ни с Австрией, ни с Англией и вынуждены занимать нейтральное положение.
Милютин опять недоуменно пожал плечами и произнес:
- Позволю себе возразить, Ваше величество, что подобная пассивная политика недостойна Германии, которая ныне довольно могущественна и довольно высоко стоит в мнении целой Европы. Одним своим голосом, не обнажая меча, вы можете не допустить общеевропейской коалиции против России - векового своего друга и союзника.
Задумаемся, читатель, что, по сути, предлагал Милютин немцам? А вот что... Еще за десять лет до этого разговора Германии как единого государства не было, и те же Франция, Англия и Австрия были едины в своем желании навеки вечные сохранить европейский расклад времени Вестфальского мира 1648 года. Другими словами - иметь Германию расчлененной и впредь.
Напряженной внутригерманской работой и успешной внешней войной немцы обеспечили себе мощную историческую перспективу возрождения, что автоматически раздражало как Лондон, так и Вену, не говоря уже о Париже. После Крымской катастрофы Россия не считалась способной вести успешную наступательную войну против европейских держав. Даже в русско-турецкой войне за болгарскую свободу победа далась нам со скрипом. Поэтому Европа была уверена лишь в оборонительной силе русских.
И вот при таком положении вещей Милютин, одновременно выдвигая войска к границе с Германией, был склонен ожидать от Германии же такого поведения, когда та, сломя голову, 'не обнажая меча', но угрожая им, устраняла бы возможность общеевропейской коалиции против России?
Не слишком ли многого требовали мы от 'векового своего друга и союзника'? К тому же и коалиция-то составлялась против России не военная, а политическая. И не с целью вторжения в пределы России, а с целью пресечь продвижение России на славянские Балканы, то есть туда, куда нам, честно говоря, и не стоило бы соваться.
Этот-то последний момент и Милютин понимал, потому что вздыхал - дай, мол, Боже, освоить то, что позволяет Берлинский трактат. Однако почему-то хотел, чтобы немцы одергивали англичан, пакостящих нам в Турции. А с чего Берлину было этим заниматься? Да еще и при подобном настрое не только военного министра Милютина, но и его царственного шефа, в ситуации, когда хорошие отношения с Германией не обходимо было сохранять любой ценой! Ведь в 1879 году в Лондоне, например, наше Отечество вызывало чувство, о котором В. Стасов писал так: 'Это - необыкновенная ненависть к России и ко всему русскому, царствующая в целых слоях английского общества и в их выразительнице - английской печати'.
Предполагать в конце 1870-х - начале 1880-х годов (да и позже), что Германия по доброй своей воле начнет первой войну с Россией мог только никуда не годный русский политик. Увы, они-то в России и преобладали, начиная с главного из них 'по чину' - самодержца. А тут еще буйно расцветшие в российских столицах интеллигентское 'славянолюбие' и панславистские амбиции сыграли с нами злостную шутку.
Уже Михайло Васильевич Ломоносов понимал, что могущество Российское должно прирастать Сибирью, Дальним Востоком, русским Севером - включая и Северный морской путь, русской Америкой... Ломоносов видел наше изобильное будущее как результат русской деятельности внутри русских же границ. А незадачливые славянофилы все тянули куда-то к 'святой Софии', к 'вратам Царьграда'... И если Германия нашей блажи не поддакивала, то для многих превращалась во врага.
Нет, были, были у Бисмарка основания ровно через месяц после александровской встречи двух монархов упрекать нашего посла в Берлине Сабурова в том, что 'само русское правительство подало повод к охлаждению между Германией и Россией'... А костры казачьих разъездов в виду Восточной Пруссии русско-германских отношений не согревали.
В 1887 году Бисмарк опять пытается добиться европейской гегемонии, замышляя разгромить Францию. Теперь на пути встала Россия Александра III.
Уже в начале его царствования администрация Александра (ибо он хотя и мнил себя самодержцем, но управлял далеко не единолично) активизировала строительство стратегических железных дорог в Польше. Объективно это был, конечно, антигерманский акт, особенно если вспомнить, что Россия отчаянно нуждалась в развитии железных дорог внутри - в центре, а не на периферии государства. О некоторых 'железнодорожных' пикантностях эпохи на рубеже царствования Александра III и Николая II у нас еще будет повод сказать пару слов. Но уже в начале 1880-х годов в России некие силы начинают раздувать антигерманизм. И весьма яркой фигурой в этом оказался знаменитый 'белый генерал', герой русско-турецкой войны, тридцатидевятилетний генерал от инфантерии Скобелев-младший.
Михаил Дмитриевич Скобелев был, безусловно, выдающимся полководцем и незаурядным русским человеком. Но его политическая роль не украсила скоротечной биографии генерала и доброй службы России не сослужила. Вот типичный пример его образа мыслей: 'Нужен лозунг, понятный не только в армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть только провозглашение войны немцам и объединение славян. Этот лозунг сделает войну популярной в обществе'.
О том, укрепит ли такая война Россию экономически, будет ли способствовать усилению России, а не ее бесплодному истощению, Скобелев не думал.
Зато в своей роковой, так называемой 'парижской речи' 17 февраля 1882 года перед студентами-сербами (за 4 месяца до смерти) генерал обрушился на Германию как на врага России.
Зато он видел другом Францию, хотя добрых старых галлов хлебом не нужно было кормить, если удавалось подсыпать угольков в костер, чтобы сжечь нормальные российско-германские отношения.
История 'парижской речи' темна. Своему другу, Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, Скобелев говорил: 'Я знаю, вы были против моей парижской речи. Но я сказал ее по своему убеждению и не каюсь'. А в письме Ивану Сергеевичу Аксакову генерал писал уже иное: 'Что сказать вам про приписываемую мне речь сербским студентам. Ее я, собcтвенно, не произносил. Пришла ко мне сербская молодежь на квартиру, говорили по душе, не для печати'. Но оказалось, однако, что для печати - разговор 'по душе' вдруг опубликовала газета 'France'. To есть, речь и была, и не была, хотя генерал от варианта 'France' не отказывался и тому же Аксакову сообщал: 'В конце концов, все там сказанное - сущая правда'.
Апологетические авторы, пишущие о Скобелеве, никогда не приводят его оценок Тургеневым. А они интересны... 9 июля 1882 года Тургенев написал из Буживаля в письме актрисе Марии Гавриловне Савиной: 'Душа моя сегодня особенно опечалена: вчера прибыло известие о смерти Скобелева. Долго не хотелось верить, что наш Ахиллес так рано погиб - и что обманулись те, которые предсказывали ему великую будущность... Несчастлива Россия в своих великих людях. Народ наш, в глазах которого он был самым популярным современным лицом, едва ли поверит в естественность его смерти... Я бы не удивился, если б узнал, что немцы, его лютейшие враги, подверглись у нас избиению хуже еврейского'.
Савина относилась к Скобелеву восторженно, и это сказалось на тоне Тургенева. В письме Анненкову он уже намного сдержанней: 'А тут еще смерть Скобелева. Я ему, конечно, не сочувствовал, но горько и печально стало мне как, вероятно, всем русским людям'.
Да,
