оплаченные займы держали царизм крепко. Вильгельм это понимал, но слишком уж полагался не только на себя и на здравый смысл Николая II, но и на своих советников.
В конце октября 1904 года он пишет Николаю II о 'комбинации трех наиболее сильных континентальных держав'. Подразумевались, естественно, Германия, Россия и Франция, но Францию кайзер упомянул, что называется, для проформы. Он вряд ли сомневался, что если бы удалось подвигнуть Николая на общий союз, то это привело бы к разрыву России с только что выстроенным 'сердечным согласием'.
Подход здесь был простой: не примкнет Франция - беда невелика. А даже если и примкнет - тоже горе невеликое: играть ей в Европе все равно придется вторую скрипку. Собственно, говоря по чести, ни на что иное французы и не могли рассчитывать, вопрос был лишь в том, кто в одном из двух возможных тройственных ансамблей с участием французов и русских будет примой - Англия или Германия?
Союз с Альбионом означал для Франции войну с немца ми, союз с Германией и Россией - тоже войну, но явно более приемлемую - вне Европы, на колониальных фронтах. Так что смысл в затее Вильгельма существовал. А особенно разум ной она выглядела в своем стремлении к прочному миру с Россией.
Одного кайзер не учел - интернациональной разветвленности, говоря современным языком, - сети 'агентов влияния' и согласованности их действий, в том числе и в его Фатерлянде. Вот почему в русских делах он охотно начал действовать по плану... Гольштейна и при участии Гольштейна. Да, да, читатель, убежденный русофоб, барон Фриц фон Гольштейн вдруг проникся мыслью об общности судеб двух монархий.
Эта-то деталь и позволяет предполагать в идее будущего Бьоркского свидания двойное дно, подстроенное Гольштей-ном, а точнее - при его посредстве. Чудес в мире политики, управляемой финансистами, не бывает, так что любовью к русским барон Фриц воспылал явно неспроста. 'Timeo danaos et dona ferentes', - говаривал в 'Энеиде' Вергилий, и совет великого древнеримского поэта бояться данайцев, даже приносящих дары, был вполне уместен для случая с Гольштейном.
События же разворачивались так. 27 октября 1904 года русский посол в Берлине Остен-Сакен доносил министру иностранных дел Ламздорфу: 'Я был очень удивлен, когда два дня тому назад стороной меня уведомили, что барон Гольштейн, первый советник министерства иностранных дел, желает меня видеть. Вы, конечно, припомните, дорогой граф, что эта важная особа, может быть, истинный вдохновитель политики берлинского кабинета, для официальных послов оставался невидимым'.
Встретившись с бароном российско-остзейским, барон берлинский повел те же речи, что и кайзер в своем письме царю: мол, стоит подумать о том, как создать союз Германии и России, втянув в него французов, которые испугаются-де перспектив остаться на континенте в одиночестве.
Описывая Бьоркский эпизод, академик Тарле позднее утверждал: 'Что Франция испугается и примкнет - Гольштейн, а за ним и канцлер князь Бюлов и особенно Вильгельм не сомневались'. Ну, канцлер с кайзером, может, так и думали, хотя вряд ли, потому что слишком уж было очевидно, что если Франция даже и 'испугалась' бы, то 'примкнуть' ей ее новые 'сердечные друзья' из-за пролива (а еще и из-за океана) не позволят никак. Впрочем, определенные надежды монарх с князем могли и иметь, поскольку, как уже говорилось, определенный резон для Франции в идеях кайзера был.
Но вот уж насчет чего не стоит строить иллюзий, так это относительно наивности (по оценке Тарле) барона Гольштейна. Тарле описывает Вильгельма как натуру ограниченную, недалекую, непрозорливую. Что ж, пусть даже так (хотя и вряд ли именно так). Но Гольштейн-то под такую характеристику не подпадает абсолютно. Он-то был хладнокровно расчетлив и знал европейскую ситуацию досконально.
Почему же тогда Гольштейн действовал именно так, как он действовал? Разумное объяснение напрашивается одно: расчет был на то, что Вильгельм увлечется подброшенной (якобы Гольштейном) идеей, без того уже годами бродившей в его голове.
Затем нужно организовать встречу кайзера с царем в максимально неофициальной обстановке и подсунуть 'Ники' через 'Вилли' такой договор, который на первый взгляд крепко соединял бы Германию и Россию, а в действительности противоречил бы обязательствам России по отношению к Франции.
Политическая и дипломатическая бездарность русского царя и его равнодушие к серьезной повседневной государственной работе для закулисных режиссеров капитала тайной не были. Поэтому можно было твердо рассчитывать на то, что Николай как бездумно подпишет российско-германский договор, так бездумно же от него и откажется после того, как его отговорят ошеломленные русские министры или заранее осведомленные русские 'агенты влияния' или те и другие одно временно. Ведь в Петербурге уже нередко было сложно разо браться, кто сановник, а кто агент. Одна личность Витте поводов для раздумий давала достаточно.
Реакцию кайзера на 'вероломный' отказ царя предугадать было нетрудно. Контрмина взрывалась и разрывала в клочья не только бутафорский 'договор', но и возможность уже не фальшивого, а подлинного, без посредничества гольштейнов и витте, союза России и Германии.
Вышло все, читатель, как по нотам. Весной 1905 года канцлер Бюлов (явно после разговоров с Гольштейном) посоветовал Вильгельму предложить Николаю встретиться во время очередной прогулки кайзера по Балтике. Место и время свидания были выбраны умело: обстановка неделовая; русские министры, обязанные по законам Российской империи контрассигнировать царскую подпись, будут далеко, за исключением некомпетентного морского министра Бирилева (того самого, заменявшего на Тихом океане французские свечи зажигания казенными стеариновыми).
Ни о каком предварительном противодействии со стороны политических советников царя не могло быть и речи, потому что даже Вильгельм действовал втайне от собственной свиты.
10 (по новому стилю - 23) июля 1905 года Николай отправился на встречу с Вильгельмом. Вот как описаны эти два дня в его дневнике: '10-го июля. Воскресенье.
Встали в 9 часов с жаркой погодой с темными тучами. <...> Ровно в час вышел на 'Полярной звезде' в Бьорке, куда при был в 4 часа. Стали на якорь у ост. Равица. Были две грозы с сильнейшим ливнем, но температура приятная. С 7 час. ожидали прихода 'Гогенцоллерна' (яхта кайзера. - С.К.), кот. запоздал на два с 1/2 часа. Он подошел во время нашего позднего обеда. Вильгельм приехал на яхту в отличном расположении духа и пробыл некоторое время. Затем он увез Мишу и меня к себе и накормил поздним обедом. Вернулись на 'Полярную' только в 2 ч.
11-го июля. Понедельник.
Проспал подъем флага и встал в 9 1/4. Погода была солнечная, жаркая, со свежим SO. В 10 ч. прибыл Вильгельм к кофе. Поговорили до 12 ч. и втроем с Мишей отправились на герм, крейс. 'Берлин'. Осмотрел его. Показали арт. учение.
Завез Вильгельма к нему и вернулся на 'Полярную'. Было полчаса отдыха. В 2 часа у нас был большой завтрак. Слушали музыку Гвар. Эк. (Гвардейского Экипажа. - С. К.) и разговаривали все время стоя до 4 1/2. Простился с Вильгельмом с большой сердечностью. Снялись в 5 час. одновременно и до маяка Веркомоталы шли вместе; затем разошлись. <...> Вернулся до мой под самым лучшим впечатлением проведенных с Вильгельмом часов'.
Подсчитаем... 10 июля монархи встретились около десяти вечера и были вместе менее четырех часов, причем провели время так, что наутро 'Ники' проснулся не без труда. Затем - опять совместного времени на все про все примерно шесть часов, включая кофе, переезды, учение, пение и прощание. Договор был подписан, что называется, между двумя чашками кофе. С русской стороны его контрассигнировал шестидесяти летний адмирал Бирилев. Но как! Царь пригласил его в каюту и предложил поставить подпись под текстом, который перед этим прикрыл рукой. Впрочем, может, ничего он и не прикрывал, а просто Бирилев присочинил позже в свое оправдание, а потом оно и пошло гулять из монографии в монографию.
Но так или иначе, от министра иностранных дел Ламздорфа и от Витте прикрыться не получалось, а те встали на дыбы: договор-де неприемлем и разрушает всю систему внешних отношений империи.
То, насколько эта система отвечает русским интересам, не обсуждалось. Правда, Витте, возвращаясь из Америки после мирных переговоров с Японией, был принят кайзером и, как мы увидим, 'с сочувствием' отнесся к идеям венценосного со беседника о желательности союза континентальных держав.
Да ведь, если внимательно читать Бьоркский договор, то он отнюдь не программировал войну. Скорее наоборот - он от европейской войны страховал. Статья первая гласила: 'В случае, если одна из двух империй подвергнется нападению со стороны одной из европейских держав, союзница ее придет ей на помощь в Европе всеми своими сухопутными и морскими силами'.
Иными словами, если Германия нападала на Францию, Россия могла быть в стороне, но вот если Франция нападала на Германию, Россия обязана была прийти на помощь. Да, Россия была связана соглашением с Францией, но ведь там не декларировалось (хотя и подразумевалось) обязательство поддержать агрессию Франции против Германии. То есть, дух и буква Бьорке действительно программировали европейский мир. Обстоятельство похвальное.
Далее, статья третья определяла, что договор вступает в силу 'тотчас после заключения мира между Россией и Японией', а статья четвертая предусматривала, что 'Император Всероссийский после вступления в силу этого договора предпримет необходимые шаги к тому, чтобы ознакомить Францию с этим договором и побудить ее присоединиться к нему в качестве союзницы'. Как видим, договор заключался не за спиной Франции.
