'Скучно на этом свете, господа!' - сетовал Гоголь. Казалось бы, много воды утекло в финских шхерах мимо острова Бьорке, упокоились все, причастные к Бьоркской затее. 12 мая 1951 года в печать был подписан 6 том второго издания Большой советской энциклопедии. И там на странице 441 черным по белому напечатали: 'Статья 4 обязывала Россию не сообщать Франции о договоре до его вступления в силу, и только после вступления договора в силу Россия имела право (?! - С.К.) предоставить Франции соответствующую информацию с тем, что бы побудить ее присоединиться в качестве союзницы'.
Уж не знаю зачем, но энциклопедическое издание злостно перевирало эту давнюю и давно вроде бы сданную (?) в архив историю. Ведь статья 4 не 'обязывала Россию не сообщать' ничего французам до вступления договора в силу, а всего лишь определяла тот срок, после которого Россия не просто 'имела право' информировать Францию, а обязана была ее известить. Различие все же существенное.
Тем не менее Ламздорф, а позже и Витте, от договора пришли, по словам Тарле, в ужас. Я не думаю, читатель, что в двойной игре нам нужно подозревать Ламздорфа. В письме послу Нелидову в Париж Ламздорф горько жаловался одновременно и на бьоркскую 'передрягу', и на 'странные авантюры послед них двух лет'. Старый дипломат считал, что России лучше бы не связываться вообще ни с кем. Оно бы и верно, но на деле-то приходилось выбирать из двух вариантов.
Обойтись без тесных связей с какой-то крупной европейской державой России было нельзя никак - очень уж мы от стали в экономическом и технологическом развитии. И выбираться надо было при помощи более развитого и хотя бы минимально лояльного к России партнера.
Англия отпадала сразу. А по сравнению с Францией Германия была, несомненно, лучшим выбором. Ламздорф плохо (точнее - никак) не ориентировался в проблемах технического прогресса, поэтому он плохо сознавал неизбежность выбора союзника. Однако в закулисных антирусских махинациях Ламздорфа не заподозришь.
А что же Витте? До 5 сентября он был в Америке, потом вернулся в Европу, где несколько раз встречался в Париже с финансистом Э. Нейцлиным и еще с одним занятным финансистом - шестидесятитрехлетним М. Рувье. Скончавшийся в 1911 году Рувье был не просто банкиром, но еще и политиком: он занимал сначала пост министра финансов в 1889-1892 и в 1902-1905 годах и премьер-министра - в 1887 и 1905-1906 годах. Перерыв в его политической деятельности в конце XIX века объяснялся вынужденной причиной: Рувье был замешан в мошенничестве Панамской компании (знаменитая 'панама'). И, вероятно, в эпоху подготовки намного более масштабных мошенничеств вновь кому-то понадобился.
Виттевские парижские 'амуры' с Рувье доверия к Сергею Юльевичу не прибавляют, особенно если принять в расчет, что и в Америке Витте беседовал не только с японцами в американском Портсмуте и не только с активистками женского общества охраны памятников старины. Уж чего-чего, а влиятельных интернациональных мошенников в Новом Свете было, пожалуй, даже поболее, чем в Старом! И все, что мы знаем (или все, что мы не знаем) о пребывании Витте в Америке, дает основания думать, что за океаном будущий граф подозрительных контактов не избегал.
Можно предположить, что и сроки Бьоркского свидания были закулисно согласованы со сроками возвращения Витте и лишь немного разнесены по времени - для маскировки.
Судите сами! Вот какова последовательность событий, Бьоркский договор подписан, третья статья прямо увязывает начало его вступления в силу с заключением мира с Японией, то есть, по сути, с возвращением Витте.
До возвращения выдержана приличная пауза, в течение которой и Николай II, и Вильгельм пребывают в уверенности, что все будет более-менее в порядке. Ламздорф - фигура не влиятельная, а Витте в свое время высказывался за континентальный союз (хотя делами, а не словами, подрывал его основу германо- российские отношения).
Наконец Витте сходит на берег с океанского парохода. Увидеться с ним желают и английский король Эдуард VII, и кайзер. Однако Николай отправляет Витте в Париж депешу с прямым повелением заехать по пути домой именно к императору Вильгельму. 10 сентября Витте уже в Берлине и встречается там с канцлером Бюловым. Тон бесед таков, что Бюлов уверен в успехе Бьоркского договора.
Затем Витте - гость в охотничьем замке кайзера 'Гросс Роминтен'. Вот впечатление Вильгельма в телеграмме Бюлову: 'Встреча превзошла все ожидания. Витте был чрезвычайно откровенен и искренен'.
В Роминтене Витте познакомился с текстом Бьоркского договора, тут же прослезился и 'от волнения и восхищения не мог произнести ни слова'. Потом все же воскликнул: 'Хвала Господу! Благодарение Господу! Наконец-то мы избавились от отвратительного кошмара, который нас окружал'. Слова эти дошли до нас, правда, в редакции кайзера, так что сей царственный 'репортер' мог немного эмоций и подбавить. Однако то, что Витте встретил Бьоркский документ 'на ура', лучше записок кайзера доказывают факты: уехал Витте из Роминтена обласканным и довольным.
Он увозил высший германский орден Красного Орла (орден Черного Орла кайзер пожаловал ему еще в 1897 году) и портрет хозяина замка с собственноручным автографом: 'Портсмут-Бьорке-Роминтен'. Нешуточное дело: Вильгельм лично проводил на вокзал подданного своего кузена!
Кайзер уверен, что Витте - его единомышленник и обсуждает с ним международные задачи России и Германии. Витте поддакивает. А почему бы и не повалять в Германии ваньку? Основное-то дело ждало Сергея Юльевича в Петербурге.
Он появляется там, наговорившийся с Рувье (и не с ним одним) всерьез, а с кайзером - лицедействуя. И тут все поворачивается иначе: из энтузиаста бьоркских договоренностей Витте становится их уничтожителем. Но опять-таки как! В позднейшем изложении самого Витте его 'переубедил' Ламздорф. Что ж, возможно тот его и убеждал искренне. Но вот 'сопротивлялся' ему Витте, явно лицемеря для того чтобы создать впечатление 'изменения своей позиции' под 'весомостью' объектив-ной-де реальности и ранее-де 'принятых Россией обязательств'.
Витте разыграл незамысловатый (для Ламздорфа иного и не требовалось) фарс и при встрече с министром иностранных дел сделал вид, что незнаком с условиями соглашения в Бьорке. Тут нам не нужно ничего домысливать - сцену описал сам Витте.
Ламздорф протянул Витте текст:
- - Прочтите, что за 'прелесть'!
Витте взял отлично знакомую ему бумагу, выдержал паузу и 'взорвался' в 'благородном негодовании':
Как! Да это - прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь он бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен! Разве государю неизвестен наш договор с Францией?
Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего, не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом, ответил Ламздорф.
Витте вновь принялся рассуждать о бесчестности бьоркского союза. Судя по всему, общение с Морисом Рувье оказало на Витте глубоко облагораживающее влияние, и он не мог после знакомства с такой 'кристальной' личностью мыслить иначе, как человек чести.
Отбросив же иронию, сообщу тебе, читатель, что 'пере убежденный' Витте, узревший 'вдруг' всю 'неприглядность' тех идей, над которыми он несколько дней назад проливал слезы счастья в Роминтене, с жаром стал доказывать необходимость немедленного уничтожения договора с Германией.
И тут же привлек на свою сторону еще и дядю царя - великого князя Николая Николаевича, имевшего влияние на Николая II, но не имевшего мало-мальски серьезного политического кругозора. Поскольку Роминтен был позади, теперь нужно было убедить императора совместно с Ламздорфом (который боялся и союза с Францией, и союза с Германией, и боялся ослушаться) и с Николаем Николаевичем (который ничего не боялся, но ничего и не соображал, зато был легко управляем извне), что Бьоркский договор необходимо ликвидировать.
Да, недаром Николай II на следующий день после расставания с Вильгельмом сделал 12 (25) июля в дневнике такую запись: 'С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров'.
Чуяло сердце.
Почему трезвый, предельно циничный и расчетливый Витте говорил в Роминтене одно, а в Петербурге другое, прямо противоположное? Почему изображал перед Ламздорфом 'неведение'? Ну, а если бы он сказал главе российской дипломатии правду? Ведь тогда Ламздорф сразу же задал бы неизбежный и естественнейший вопрос: 'Ну и как вы, Сергей Юльевич, находите этот договор? Что вы сказали о нем императору Вильгельму?'. И тут Витте пришлось бы лгать более крупно и рискованно. Но почему он лгал вообще? Допустим, в Роминтене у него просто не хватило духу разочаровывать гостеприимного и сыплющего орденами хозяина. Но к чему было паясничать перед Ламздорфом? Да и перед Николаем...
Некоторые биографы Витте все объясняют его желанием быть угодным венценосцам, но высшего сановника, заботящегося о личном положении более, чем о выгоде державы, иначе как негодяем назвать трудно. А с негодяя всего станется.
И странная двойная метаморфоза Гольштейна и Витте (один из русофоба стал вдруг 'русофилом', а другой из пропагандиста идеи союза трех континентальных держав превратился в уничтожителя практических шагов к такому союзу) лишается всякой загадочности, если исходить из того, что и тут и там был спектакль, расписанный на две роли, и обе - антирусские. Да и антигерманские.
Витте был в этом спектакле особенно отвратителен и провокационен. Кромсая Бьоркский договор, он одновременно писал в Берлин, что царь не только хранит верность принятому решению, но теперь еще больше убежден в необходимости
