другое дело - поставить 'уголок', и уж совсем иное - поставить прокатный стан, на котором этот 'уголок' катают. Так что германские поставки угрожали не столько внутреннему сбыту русских товаров, сколько планам технологического закабаления России англо саксонским и французским капиталом.
А 'славянские' обеды, которые весной 1913 года закатывали Рябушинские в компании со 'славянофильствующими' кадетскими лидерами под одобрительные взгляды дяди царя -великого князя Николая Николаевича? Что ж, кричали там о 'проливах', но пили-гуляли, по сути, во славу Франции, Англии, Бельгии... Отчего и предостерегал Дурново...
И при всей убийственной для деятелей 'Нью- Бердичева' и Антанты точности анализа особым гением-пророком Дурново не был. Писал-то он об очевидном. Но много ли было среди российской элиты способных это очевидное видеть и тем более руководствоваться им? Брусилов чуди лось пронемецкое всесилие... Однако о каком всесилии можно было говорить, если ситуацию не переламывали даже документы и аргументы, подобные представленным Дурново?
Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался... Да и как ему было не сомневаться, если предстояло окончательно решиться на очень многое... Еще пару лет назад, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, он предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Коковцову, сказав:
- Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как Вы, чтобы ограждать наши интересы.
Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:
- К тому же император Вильгельм Вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по Вашему адресу.
- Государь, я тронут Вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же Ваше решение окончательно? - спросил Коковцов.
- Нет, я не желаю стеснять Вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение потому, что верю в его пользу.
- Ваше величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте... Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.
Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:
- И, если честно, я также боюсь, что мое убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую 'национальную' политику...
Слово 'национальную' Коковцов произнес подчеркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил, и вяло произнес:
- Я не могу Вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за Вами Ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.
Выбор пал, как мы знаем, на С. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, 'поразительно ничтожного'. И он оказался идеальным передатчиком идей 'шефа' Сазонова и закулисных шефов 'шефа'.
В представленном полностью документальном эпизоде, как в капле грязной воды, можно обнаружить полный набор бацилл, отравлявших российский государственный организм: вялость и нерешительность царя, неумение даже верно, подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных сил, направляемых 'англо-французской' Антантой.
Тем не менее Николай даже накануне обвала 1914 года сомневался. Кайзер при всей своей самоуверенности тоже колебался. Узнав о том, что Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать. Милюков потом утверждал, что Вильгельм 'увлекся идеей войны с Россией', но забыл, что он сам в то время публично 'увлекался' идеей войны с Германией, Кайзер же раздумывал. Провести мобилизацию ему было на много проще, чем Николаю. Генерал-полковник Гельмут фон Мольтке-младший как-то обмолвился, что германская армия пребывает в состоянии 'постоянной мобилизации', но за ним стояла не готовность к агрессии, а продуманность, организация, хорошо развитая дорожная сеть и крайне высокие воинские качества запасников, даже более боеспособных, чем молодые солдаты срочной службы.
Нам после объявления мобилизации сложно было ее начать и непросто остановить. На 'техническую невозможность' демобилизации в Петербурге и напирали, но...
Конечно, это вечное российское 'но' значило немало: не так уж и сложно было нашу мобилизацию при желании остановить...
Ведь к полудню 1 августа объявленная утром 31 июля мобилизация еще не вышла, конечно же, из стадии освоения мобилизационных предписаний должностными лицами и получения ими мобилизационных сумм. Приостановить еще не начавшиеся сборы было возможно, но (еще одно 'но') не для сановного Петербурга.
После войны велось много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы- социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел только тот факт, что война была решена. И сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.
Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент ее остановить...
В семь вечера граф Пурталес вновь вошел в кабинет Сазо нова. Было видно, что он сильно волнуется. Прямо с порога посол задал вопрос:
- - Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
- Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путем.
- Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжелые последствия, которые повлечет за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием...
- Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.
Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнес:
- Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
- Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного Вами...
Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:
- В таком случае, мне поручено моим правительством передать Вам следующую ноту.
В ноте было объявление войны, и - по феноменальному не досмотру посольства - даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина. Впрочем, тогда на это внимания не обратил даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошел к окну. Прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: 'Кто бы мог предвидеть, что мне придется покинуть Петербург при таких условиях!' и... заплакал. Сазонов вдруг взглянул в будущее, и... тоже дрогнул. Он подошел к Пурталесу, и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом уже экс-посол не твердыми шагами вышел из сазоновского кабинета...
Эту сцену весьма живописно (но с очень уж большой долей отсебятины, серьезно искажающей сведения того же Сазонова) описал Валентин Пикуль в 'Нечистой силе'. Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пи куль элементарно передернул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым 'немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург'. Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2 августа. Увы, это не единственное намеренное 'заблуждение' Валентина Саввича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но не выгодном для обозрения фактов истории.
И чтобы поставить окончательную точку, сообщу, что Пи куль все отсутствующие у Сазонова 'художественные детали', позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у... французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в таланте писательском, но отнюдь не в таланте на выдумку.
Николай же в этот день скромно отметил: 'Погулял с деть ми. В 6 1/2 поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали... Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. - С.К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. - С.К.}. Долго составлял с ним ответ... Пили чай в 12 1/4'.
Пройдет совсем немного времени, и обильно потечет первая русская кровь. Общественность Москвы - через сына московского промышленника Владимира фон Мекка - по просит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) 'нарисовать плакат для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны'.
Пастернак - художник тонкий и впечатлительный, уловит 'нерв' происходящего точно, даже пророчески, и в не многих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке, прижимая ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадет.
Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стоя ли толпы. Женщины плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: 'Государь Вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, - тут светский красавец взвил спой голос до невозможной бравости, - его солдат всегда держит себя молодцом, а не так'...
А действительно! Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколом истекающему кровью 'нижнему чину', если его государь запись в своем дневнике о
