первом дне войны начал со слов: 'Хороший день, в особенности в смысле подъема духа'?
После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чертом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулеметным 'ливням'... 'Ливням', отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России. И без того неясное...
Предвоенная неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали Австро-Венгрия и Сербия. К этому времени Германия, осуществляя идеи покойного Шлиффена, изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию. Париж начал всеобщую мобилизацию еще 31 июля, узнав, что ее объявил Петербург. Впрочем, французы относили ее начало к 1 августа - тому дню, когда ее объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о 'национальных соображениях морального порядка' и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев. В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но еще до начала военных действий они оказались причастны к гибели человека, призывающеюго не начинать войну. 31 июля в Париже во время произнесения речи против развязывания войны был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес. Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.
Впрочем, французские политики - любители позы и фразы - не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр А. Мессими позвонил мэру Лиона Э. Эррио: 'Отныне - это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в нена висти к врагу, У которого только одна цель: уничтожить нацию (во как хватил! - С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу'.
Колониальным Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе 'за свободу' привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.
В свете же стенаний о 'цивилизации и варварстве' интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым. После объявления войны Ягов пришел к Камбону сам - попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:
- Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване...
Вскоре к войне присоединилась и Англия. Причем 'пацифистская' и 'нейтральная' Англия начала войну с рейхом первой - 4 августа. Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа. Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны, с которой Россия и начала мобилизацию, вступила на 'русскую' магистраль войны последней.
Однако так или иначе большая война (или - большая бойня или - выделка сверхприбылей - кому как) началась во всем ее объеме. Надолго и всерьез.
Уже после нее кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлеченно обсасывают вопрос: 'Что было бы, если бы немцы в 1914 году отправились на Восток, ограничившись обороной на Западе?'.
Им мало того, что в реальности были-таки рассорены и разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные дополнять один другой. Хотя бы в предположениях им хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание.
Потом страх перед германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына, во лжи о Германии.
4 августа император Германии Вильгельм II произносил тронную речь в рейхстаге: 'Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы беремся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками'.
Первая фраза была правдивой полностью, вторая - лишь отчасти. Никто из имевших власть в мире благодаря рождению, выборам, деньгам или собственной ловкости, о чистой совести не мог и заикаться. Но все же за Германией была тог да, пожалуй, действительно немалая доля правоты. Недаром же нобелевский лауреат, норвежский писатель и политический деятель Бьернстьерне Бьернсон, которого называли 'норвежским Вольтером' и 'норвежским Гюго', за несколько лет до войны писал о немцах: 'Это великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав'.
Личность незаурядная, Бьернсон знал, что такое патриотизм и национальное право. И он же размышлял о 'германской' Европе. Можно ли было предполагать холуйские мотивы у человека, который всю жизнь боролся за независимость Норвегии от Швеции и за демократизацию общества, был автором слов национального норвежского гимна?
Приведу и еще одно мнение ныне не цитируемого, хотя и двуличного, но несомненно умного Карла Радека: 'Когда Вильгельм II понял, что локализовать войну (ограничившись конфликтом Австрии и Сербии. - С.К.) не удастся, он пытался дать контрпар в Вене, но было уже поздно'.
Радек считал, что Вильгельм хотел лишь припугнуть царя и тем лишить сербов русской поддержки.
Еще более ценным можно считать признание американки Барбары Такман, написавшей о Вильгельме так: 'Когда Россия приступила к мобилизации, он (кайзер. - С.К.) разразился горячей тирадой со зловещими предсказаниями, обрушившись не на 'предателей-славян', а на своего хитроумного дядю (т.е. короля Англии Эдуарда VII. - С.К.)'.
На полях 'горячих' дипломатических телеграмм Вильгельм зло черкнул: 'Мир захлестнет самая ужасная из войн, результатом которой будет разгром Германии. Окружение Германии стало, наконец, свершившимся фактом. Мы сунули голову в петлю... Мертвый Эдуард сильнее меня живого'...
Монарх Вильгельм, давно отождествивший себя с рейхом, не мог не придавать главенствующего значения личности другого монарха. Поэтому и роль Эдуарда он преувеличил. А вот наличие заговора против Германии увидеть сумел. И показательно то, что он винил в нем в первую очередь не русских, а европейскую Антанту.
К слову, даже Е. Тарле отмечал, что в июле 1914 года кайзера очень подзуживала крайне правая пресса Германии, упекая в излишнем миролюбии, уступчивости, нерешительности.
И кто знает, насколько такие 'ультрапатриотические' призывы оплачивались долларами и фунтами?
Свое отношение к уже ведущейся войне на Востоке Вильгельм ясно высказал ответом на секретный запрос-меморандум командующего германскими войсками генерала Фалькенгайна в 1915 году. Фалькенгайн спрашивал: 'Желательны ли переговоры с Россией о примирении?' Кайзер немедленно ответил безоговорочным: 'Да!'.
На Запад Германия была развернута всегда, и туда же ее подтолкнула Англия. Но на Россию немцы вначале не наступали. Петербург-'Бердичев' сам отдал приказ на переход границы и поспешное вторжение в Восточную Пруссию исключительно в интересах поддержки французов.
Конечно, Германия годами готовила войну, как и остальные ее будущие участники. И все же только о Германии можно сказать, что во многом она оказалась жертвой обстоя тельств.
Сербия стала, несомненно, жертвой провокации.
А Россия пала жертвой бездарного руководства и внутреннего предательства ее интересов верхами, 'сливками общества'.
Военный теоретик Б. Шапошников, не раз нами упоминаемый, так оценивал начало войны: 'Мобилизация на пороге мировой войны являлась фактическим ее объявлением и толь ко в таком смысле и могла быть понимаема... Если рассматривать ответственность за войну с этой точки зрения, то, безусловно, являются правыми те, кто возлагает вину за мировой пожар на Россию'.
Непатриотичное рассуждение? Нет, всего лишь неполное. Потому что далее Шапошников говорит прямо: 'Конечно, не русская мобилизация была причиной европейской войны' и ссылается на Ленина, хорошо сказавшего о начале войны еще во время войны. Шапошников цитировал Ленина не только потому, что в 1920-е годы был уже командиром РККА, но и по тому, что Ленин бил, что называется, 'в точку', констатируя: 'Война есть продолжение политики. Нужно изучить политику перед войной, политику, ведущую и приведшую к войне... Обыватель ограничивается тем, что-де 'неприятель нападает', не разбирая, из-за чего ведется война, какими классами, ради какой политической цели. Важно, из-за чего ведется данная война'.
Шапошников же дал и образную, и, одновременно, профессионально точную обрисовку войны: 'За немцами с берегов Шпрее остается честь установления термина 'встречный бой'. Так вот, мировую войну в соответствии с ее характером мы бы подвели под рубрику встречной войны. Может быть, на л ом помирятся буржуазные дипломаты, политические деятели и историки в определении характера войны, а кстати, и раз делят пополам ответственность за войну'.
Сказано отлично, но, все-таки, может быть кому-то можно было отдать и 'большую половину'? Ведь Шапошников сам писал, что 'рука сербского Генерального штаба направляла револьвер Принципа, бросая тем самым вызов Австро-Венгрии на кровавую борьбу'... А кто направлял сербский Генштаб?
Нет, роль Германии была особенно неоднозначной, роль Австрии с самого начала была подчиненной.
Подлинными зачинщиками войны оказались Франция и Англия, послушные Золотому Интернационалу. Поэтому нам, читатель, остается бросить последний предвоенный взгляд еще на Англию и сэра Эдуарда Грея. Именно он завершил за
