— О чем вы, Грейстоун?
— Вы дали мне обет верности в день нашей свадьбы, Августа. Или вы уже успели забыть об этом?
— Нет, милорд, но…
— И в нашу первую ночь здесь, в этой самой спальне, вы, стоя у окна, снова поклялись в том, что станете выполнять свой супружеский долг.
— Гарри, это нечестно!
— Что нечестно? Напоминать вам о ваших же клятвах? Должен сознаться, я не подозревал, что в этом возникнет необходимость. Я был уверен, что вы с честью выполните свои обещания.
— Но это же совсем другое! — возмутилась она. — Это касается моего брата. Неужели вы не можете понять?!
Гарри сочувственно покивал:
— Я понимаю, вы разрываетесь между верностью памяти брата и верностью своему супругу. Да, положение весьма щекотливое, и мне невыразимо жаль, что именно я послужил причиной ваших мучений. Жизнь редко бывает проста, и в такой переломный момент сдержать себя нелегко.
— Черт возьми, Гарри, о чем вы?! — Она в гневе сжала кулаки и глянула на него сверкающими глазами.
— Я догадываюсь, какие чувства вы испытываете сейчас. И у вас есть на это полное право. Со своей стороны я приношу извинения за свои необдуманные требования и за ту грубую поспешность, с которой велел вам немедленно принести мне стихи Ричарда. Могу в свое оправдание сказать лишь одно: их содержание мне представляется исключительно важным.
— И мне тоже! — возмутилась она.
— Я вижу. И мне кажется, вы уже приняли определенное решение, ясно дав мне понять, что защита памяти брата значительно важнее для вас, чем супружеский долг. В первую очередь ваша верность отдана ему, последнему в роду нортамберлендских Баллинджеров. А ваш законный супруг может рассчитывать лишь на то, что останется.
— Боже мой, Грейстоун, как вы жестоки! — Августа вскочила, терзая платочек, отвернулась и принялась вытирать заплаканные глаза.
— Из-за вполне обоснованного требования подчиниться своему супругу? Из-за требования сохранить ему верность? Из-за того, что не желаю ограничиваться крохами вашей верности?
— Вы способны думать только о долге и верности, Грейстоун?
— Не только. Однако в настоящий момент именно это представляется мне самым важным.
— А как насчет вашего долга и вашей супружеской верности?
— Я же дал вам слово ни с кем не обсуждать действия вашего брата во время войны, какими бы они ни оказались. Большего я пообещать не могу, Августа.
— Но если в этих стихах есть нечто, указывающее на то… что мой брат был шпионом, то вы, по всей вероятности, шпионом его и сочтете?
— Это уже неважно, Августа. Он мертв. Мертвых не судят. Он теперь недоступен ни закону, ни моей личной мести.
— Но его честь и репутация живы.
— Признайтесь, Августа: вы боитесь, что в стихах может быть скрыто нечто компрометирующее? Вы боитесь, что ваш брат, которого вы вознесли на пьедестал, рухнет с него в бесчестье?
— Но отчего вдруг, эти стихи понадобились вам сейчас, когда война давно окончена? — Она посмотрела ему прямо в глаза, пытаясь хоть что-нибудь в них прочесть.
Гарри не отвел взгляда.
— В последние три-четыре военных года мой путь не раз пересекался с таинственным мерзавцем по кличке Паук, который работал на французов не хуже, чем я во славу Британской Короны. Мы пришли к выводу, что он англичанин — как из-за безупречной точности добываемых им сведений, так и из-за его манеры действовать. Паук виновен в гибели многих достойных людей, и, если он все еще жив, я заставлю его заплатить за предательство.
— Вы хотите отомстить ему?
— Да.
— И ради мести не пожалеете даже нашего брака?
Гарри так и застыл.
— Я не вижу, почему из-за этого должен страдать наш брак? Или может быть, вы этого хотите?
— Ну разумеется, милорд! — Она снова пришла в ярость. — Как же иначе можно трактовать мои поступки! И с вашей стороны чрезвычайно разумно обвинить меня во всех дурных чувствах, которые вы пробудили своей жестокостью!
Гарри рассердился:
— А вы разве не жестоки по отношению ко мне? Как вы думаете, мне приятно узнать, что вы предпочитаете защищать честь покойного брата, а не хранить верность живому мужу?
— Я вижу, меж нами разверзлась пропасть, милорд. — Она гордо вскинула голову. — У нас уже никогда не будет того, что было прежде!
— Но над этой пропастью пока существует мостик, мадам. И вы вольны вечно оставаться на стороне храбрых и безрассудных нортамберлендских Баллинджеров или же перейти на мою сторону, где перед вами открывается будущее. Предоставляю вам самостоятельно принять это решение. И будьте уверены, насильно стихотворение вашего брата я отнимать у вас никогда не стану.
Не дожидаясь ответа, Гарри повернулся и вышел из спальни.
В последующие два дня в доме воцарилось вежливое и поистине ледяное спокойствие. Мрачная атмосфера была для Гарри особенно заметна, потому что ничего общего не имела с радостным оживлением, наполнявшим дом прежде.
Все приуныли. Гарри только теперь понял, как сильно изменился старый дом после прибытия туда новой хозяйки.
Слуги, безусловно пунктуальные и отлично вышколенные, с появлением в доме Августы стали исполнять свои обязанности с невиданной радостью и готовностью, и Гарри невольно вспоминал слова Шелдрейка о том, как ласково Августа всегда обращается с прислугой.
Мередит, эта маленькая ученица, этот образец серьезности и послушания, вдруг начала рисовать картинки и посещать пикники. Ее простенькие муслиновые платья в последнее время точно сами собой расцвели оборками и лентами. И она с огромным воодушевлением обсуждала характеры и поступки героев тех книг, которые читала ей Августа.
Даже Кларисса, всегда такая скучная и суровая, эта безупречно воспитанная дама, посвятившая себя без остатка обязанностям гувернантки Мередит, совершенно переменилась. Гарри не слишком хорошо представлял себе, что именно могло произойти в его доме за эти несколько недель, однако сомнений не оставалось: Кларисса, безусловно, оттаяла и теперь значительно теплее относилась к Августе. Не только теплее — она страстно стремилась к беседам с ней! Это была уже чуть ли не влюбленность!
Кроме того, в последнее время Кларисса довольно часто под различными предлогами уклонялась от совместных семейных развлечений, прогулок или бесед в гостиной после обеда и спешила наверх, в свою комнату. Гарри подозревал, что она увлеченно работает над каким-то научным исследованием, но спрашивать не решался. Кларисса всегда была очень замкнутой и никого не допускала в свой внутренний мир. И он всегда уважал ее чувства. В конце концов, замкнутость — фамильная черта Флемингов.
Гарри был совершенно уверен, что ни одного объекта, достойного нежных чувств, в окружении Клариссы и уж тем более в тесном мирке классной комнаты нет, однако ее непривычно блестящие глаза заставляли задуматься. И он решил, что эта перемена, как и все прочие, тоже связана с появлением Августы.
И вот через какие-то два дня после их ссоры и взаимных обвинений в доме снова воцарились холод и благонравие. Все были исключительно вежливы. Но Гарри было совершенно ясно: обитатели Грейстоуна дружно винят за эту леденящую атмосферу именно его.
Осуждение домочадцев безумно раздражало его. Он как раз размышлял над этим, поднимаясь по лестнице в классную комнату. Со времени их ссоры пошел уже третий день. Он чувствовал, что в их молчаливой битве с Августой обитатели дома стоят на ее стороне, хотя им следовало бы принять сторону
