Старик лукаво усмехнулся и головой покачал; отрезал, мол, здорово.
- Ну да ладно, что тут тары-бары точить! - порешил он, ударив его ладонью в ладонь. - Конешное дело, положуся!.. Да ты насчет чего же это?
- А насчет заграничного звону, - подмигнул ему Федулов.
Старик зорко и осторожно покосился на Зеленькова.
- Чего-с? - протянул он, цедя свое слово сквозь зубы.
- Ты, дедушка, не бойсь его, - кивнул Максим на Зеленькова. - Не сумлевайся: это - человек верный, старинный мой благоприятель.
Дедушка еще пытливей и зорче поглядел сперва на того, потом на другого и наконец успокоился.
- Чего, 'заграничного', говоришь ты? - переспросил он, словно бы еще не вникнул.
- Звону, дедушка, звону, с лондонской колокольни.
- Нет у меня такого товару. И не соображу, о чем ты это говоришь, зарекся горбун, отрицательно закачав головою.
- Ну, врешь! Еще намеднись сам же просил: не подыщется ль, мол, у меня покупателев? Вот я тебе и подыскал. У меня есть уже два экземплярца! показал он из бокового кармана сверток печатной бумаги, повернувшись спиною ко входу - 'чтобы не было соблазну посторонним лицам'. - Один свой был, другой у товарища добыл, за третьим к твоей милости пришел. Уважь, дедушка, потому - беспременно три надо: в отъезд, слышь ты, взять желают, для пересылки.
- За какое время? - осведомился горбун, сделавшись посговорчивее.
- За прошлой год, полугодие полное требуется.
- Можно! Пятьдесят на серебро, а меньше в цене - ни копейки.
Максим Федулов стал маклачить, прося 'уважить насчет спуску', но горбун упорно и крепко стоял на цене, заявленной им с первого разу. Нечего делать, пришлось Ивану Ивановичу раскошелиться и дать. Горбун внимательно переглядел на свет каждую ассигнацию, проверил нумера, пересчитал раза два всю сумму на том основании, что 'деньга, мол, допрежь всего, счет любит', и наконец после всей этой процедуры, систематически уложил полученные деньги в большой сафьянный и отчаянно замасленный бумажник.
- Ты, Федулов, постой-ка тут с приятелем заместо меня, а я пойду, пошарю, может, здесь, а может - и дома схоронено; не упомню что-то.
Федулов на это только головой кивнул: 'Хитри, мол, 'не упоминаю'! Знаем мы тебя!'
И горбун удалился в самый темный уголок своей лавчонки. Разобрав целую груду книг на нижней полке, которая плотно примыкала к самому полу, он осторожно стал выдвигать ее. Эта полка, имевшая особенное, потайное назначение, подавалась у него взад и вперед на двух желобках, незаметных для постороннего глаза. Выдвинув ее, старик приподнял приходившуюся в том самом месте часть половицы и очутился перед своими тайными и в высшей степени интересными сокровищами. Тут были у него и масонские, и раскольничьи книги, и рукописи беспоповщинские, и книжки зело нескромного свойства, и, вместе со старопечатными, древними, и запрещенные политические издания. Все это хранилось под половицей, в особого рода деревянном футляре или ящике, и все это - увы! - сделалось жертвой толкучего пожара 62 года.
Старик, слышно, не пережил своего несчастия и тоже отправился к праотцам, унеся с собою необычайную любовь к книгам и громадную библиографическую память.
Отыскав, что требовалось, он тем же порядком замаскировал свой тайник и мигнул Федулову:
- Это, что ли?
- Во, во, во!.. Оно самое! Давай его сюда...
- Тс... хорони половчее, молокосос!..
- Не вам, хрычам, учить нашего брата!.. Ладно, этак-то теперь не заприметить.
- Добро, проходите отсель поскорее! Нечего вам тут задаром рассиживать!.. Купил товар - и уходи своею дорогою... Да слышь, - прибавил он озабоченно и торопливо, - коли попутает луканька, что в недобрый час попадетесь вы с этим добром, - я не продавал, и вы у меня не покупали, и знать я ничего не знаю. Слышишь?
- Это уж вестимое дело! Прощай, брат дедушка!
- Ну, то-то... Проваливай, внучек!
И, спровадив своих покупателей, старик снова напялил очки и снова принялся за конфесьон сенсер, только что приобретенную им от какого-то гимназиста.
Иван Иванович долго еще бродил по толкучему рынку, заходил во множество лавчонок, справляясь, не имеется ли где литографского камня, и, наконец, к немалому своему удовольствию, отыскал и его, между всяческим сбродом и хламом, рядом с бюстом Каратыгина и заплесневелой полуаршинной пушкой.
* * *
Пока генеральша фон Шпильце сообщала Сашеньке-матушке инструкции для Ивана Ивановича Зеленькова и пока тот приводил их в исполнение, Полиевкт Харлампиевич не дремал и усердно работал над дальнейшими деталями своего обширного плана. Теперь уже он непрестанно памятовал, что дело зашло слишком далеко, особенно после убийства дворника Селифана, что буде мало-мальски успокоишься и сядешь сложа руки, то дамоклов меч, того и гляди, упадет ему на голову, да и не ему одному, а пойдет скакать, что называется, по всем по трем, не минуя ни Амалии Потаповны, ни Шадурского, ни Пройди-света, ни акушерки и всех прочих прикосновенных к делу лиц.
Но - 'дамоклов меч только висит и никогда не падает', - так весьма остроумно заметила одна французская книжица, и хотя Полиевкт Харлампиевич тоже был не прочь от согласия с этой мыслью, однако, будучи человеком предусмотрительным и заботливым, пользуясь образцовой репутацией честного и добропорядочного гражданина, он неусыпно продолжал работать.
'Ведь вот они, люди, сами себе портят и сами себя топят! - рассуждал он относительно обоих Бероевых. - А все что виновато? Гордость их сатанинская и высокомерие! Христианского смирения перед судьбой, перед роком своим у этих людей ни на волос нет, а это-то и вредит!.. Я желал уладить безобидно, сумасшедшею ее сделать хотел, - и все бы это отменно покончилось. Так нет же! Муженек заварил кашу! Ну, а коли уж заварил, так не взыщи, если больно солоно придется расхлебывать!.. Я - видит всевышний создатель мой - я спасти хотел! - заключил Полиевкт свои рассуждения, - я, насколько возможно, даже добра им обоим желал; но... обстоятельства приняли иное течение: теперь уже спасать их - значит губить и резать самих себя. Пускай же оба идут по своему надлежащему течению!'
И он глубокомысленно засел к своему письменному столу, долго тер лоб свой, долго кусал перо, строчил на большом листе бумаги, зачеркивал, переправлял и снова строчил, пока из-под пера его не вышло новое произведение. Это было нечто вроде воззвания к русскому народу, написанное хотя и весьма витиевато, но неглупо и очень красно.
'Посмотрим, голубчик, как-то ты от этого отвертишься! - злорадно помыслил Хлебонасущенский, перечитывая свое произведение. - Прибавить разве еще немного красноты и возмутительного духу этого, или и так оставить?.. Нет, хорошо, кажись, будет и так... Теперь остается только два-три письмеца подходящих состряпать, якобы тут целый заговор и целая тайная агенция имеется, а засим и дело почти готово!..'
И Полиевкт снова принялся за писанье. Вскоре и письма были готовы. Тогда он повез их к Амалье Потаповне фон Шпильце, с тем, чтобы та отдала их переписать надежному человеку на обыкновенной почтовой бумаге. Генеральша обещала исполнить. Она во всем этом деле принимала живейшее участие, чувствуя, подобно Хлебонасущенскому, и над своей головой точно такой же дамоклов меч; поэтому все те обстоятельства, которые мы передаем теперь читателю, являются результатом ее секретных аудиенций и советов с великим юристом и практиком. 'Черт знает, из-за каких пустяков и дело-то все началося! - думал в иные минуты Хлебонасущенский. - А ничего, кроме сей тактики, не придумаешь... отступать нельзя, потому - зашло-то оно уж чересчур далеко... Надо действовать!..'
И они, как уже убедился читатель, точно что действовали.
Приехав от генеральши, Полиевкт Харлампиевич снова заперся в своем кабинете и старательно стал переписывать по транспаранту известное уже возмутительное воззвание, стараясь придать своей руке возможно больший общеписарский почерк. Переписав экземпляров около осьми, он остановился, справедливо подумав, что и того будет достаточно для ясной улики.
На другой день после этого Сашенька-матушка принесла к генеральше литографский камень и три
