- А вы давно его любите?
- Нет, не очень-то давно. Здесь же в тюрьме полюбила.
- Да как же это? - изумилась Бероева. - Разве тут видятся с арестантами?
- Нет, как можно видеться!.. А мы за обедней переглядываемся. Они с одной стороны на хорах стоят, а мы напротив - ну, вот этак и видим друг дружку. А потом либо они, либо мы их как ни на есть узнаем и напишем сейчас записочку, а больше и ничего. Они нам свои новости иной раз описывают, а мы им свои, ну, и опять же вот разные любовные слова - и только, да деньги, когда бывают, посылаем, тоже, однако, это уж больше мы им, а не они нам. Потом, случается, как выйдут из тюрьмы, так отыщут друг дружку и живут вместе, а иной женится; только это редко, а больше бывает так, что пишем записки да переглядываемся издали, а как выпустят на волю, то никогда и не встретишься больше, так что это промеж нас одна только тюремная любовь.
Арестантка потупилась на минутку и затем снова приступила к Бероевой с прежней застенчиво-лукавой улыбкой:
- Душечка моя, что я вас попрошу еще... сделайте вы мне божеское одолжение такое, - уж я вам заслужу, чем ни на есть, а уж беспременно заслужу!
- Что же вам надо? - спросила Бероева.
- Ответик написать... Сама-то дура неученая, так вот и не могу, а хочется, очень хочется написать ему что-нибудь...
- Да разве у вас тут никто не умеет? - попыталась немного уклониться Юлия Николаевна.
- Как вам сказать!.. Уметь-то, пожалуй, и... умеют, да только одна каракули пишет так, что и не разберешь ничего, а другая - все на смех. Ты ее попросишь почувствительнее что-нибудь, а она возьмет нарочно, да такого нагородит, что только срам один; засмеют товарки, опять же и душенька выбранит в ответе: что ты, мол, за глупости мне написала! Скажешь ей это, а она потешается: только обида одна выходит. А то тоже третья есть у нас французинка, то есть она не то чтобы совсем французинка - она русская, а только у актерки французской в горничных жила и брильянты у нее украла... Теперь, как из начальства ежели кто приезжает, так она все норовит беспременно по французскому заговорить с начальством-то, ну, и кочевряжится этим перед нашею сестрою. Так вот эта французинка очень хорошо умееть письма писать и даже со стишками с разными, так что очень даже чувствительно и хорошо, да одна беда: не пишет даром, а все ты ей заплати, а из чего заплатишь, если вот ему, злодею, тридцать копеек надо послать!.. Наши заработки не бог весть какие... Так уж я к вам! - заключила она со вздохом, - будьте вы такая добрая, не откажите мне!..
Юлия Николаевна, нечего делать, согласилась.
- Что же вам написать-то? - спросила она.
- Что-нибудь такое... поласковее... Со стишками нельзя ли? Вы не знаете ли каких-нибудь стишков таких, чтобы пожалостнее были?
- Нет, голубушка, таких не знаю...
- Не знаете?.. Ах, какая жалость, право! Французинка у нас, так та очень много знает... Ну да все равно!.. Вот вам, душечка, бумажка и карандаш - уж не взыщите, какие есть!
И она вынула ей из-за пазухи оборвыш бумаги вместе с обгрызанным кусочком карандаша.
- Вы постойте-ка! - шепнула она, как-то сметливо подмигнув ей. - Я вот попрошу товарку одну покараулить, чтобы кто не вошел часом, а сама стану говорить вам - вы этак со слов-то моих и пишите!
'Нарядница' мигом привела в исполнение свой план и стала около Бероевой в углу, у небольшого стола, на котором обыкновенно обедают татебные*.
______________
* Преступницы, которые не ходят обедать в общую столовую (жарг.).
- Вы пишите ему так, - начала диктовать арестантка: - 'Милому другу моему Гречке! - мой усердный поклон, и посылаю тебе я, Катюша Балыкова (это меня Катюшей Балыковой зовут), посылаю я тебе, тирану моему, тридцать пять копеек серебра деньгами, а больше не могу, потому - нет у меня. Люблю я тебя, душа моя, крепко, а ты, злодей, не любишь меня'. На этих словах арестантка задумалась.
- Эх, хорошо бы что-нибудь пожесточе написать ему! - воскликнула она. Что я, мол, страдаю и мученья принимаю, что-нибудь этакое... Ну, и 'пишу тебе эту тайную записку от сердца моего', и все такое. Любовных бы словечек каких-нибудь подобрать? Не можете ли вы? Подберите-ка! - обратилась она к Бероевой.
- Да каких же это? Я не знаю, не умею я, - отозвалась Юлия Николаевна.
- Ах, какая обида!.. Ну, да нечего делать, и так будет хорошо! Ведь хорошо будет? А?
- Прекрасно.
Бероева прочла ей написанное, и Катюша Балыкова осталась очень довольна, сожалея, впрочем, о любовных словах, которые она сердцем чувствует, и очень бы хотелось ей написать их, да одна беда: подобрать сама никак не умеет, чтобы этак складно выходило.
- Потому, это точно, что трудно, - рассудила она в заключение, - иное дело, если любишь которого человека, так тут можно еще словцо такое задушевное найти: душа сама напишет, а для другой писать, как вы вот для меня, когда, значит, сама не чувствуешь, это точно что даже очень трудно.
Засим благодарностям и радостям не было конца, и Юлия Николаевна через свою маленькую услугу приобрела себе добрую и любящую товарку в лице Кати Балыковой.
- Вот мое горе какое! Вы знаете ли, за что я сижу-то здесь, - сказала она однажды Бероевой. - Ведь я от мужа своего убежала: за что и сужуся теперь!
- Как же это так случилось? - спросила та, видя, что Балыковой хочется высказать свое горе.
- А так вот. Вы не думайте, что я воровка или распутница какая, начала она, - я совсем по-другому содержуся... Мой тятенька, видите ли, ундер департаментский и выдал меня тоже за ундера, вместе с тятенькой служат. Только муженек-то мой любезный и захоти, чтобы я икзикутору нашему полюбовницей была, в этой надежде собственно и женился на мне. 'Нам, говорит, с тобой тогда не в пример лучше жить будет, потому - к дровяной части, говорит, приставят, а тут доходы и все такое, и мне, говорит, икзикутор на этот счет словцо такое замолвил'. А я этого никак не пожелала, потому, хоть не особенно люб был мне муженек-то мой, однако же лучше хотела я по-божескому в законе себя соблюдать. Стал он меня бить за отказ мой, да целые дни, бывало, поедом ест и все пристает-то, все пристает, так что даже противен стал за это самое. 'Какой ты, говорю, муж есть, коли законную свою жену на этакое непутное дело толкаешь!' Ну, сказать-то ему на эти слова мои, конечно, нечего, кроме как кулачищем... Что ни день, то пуще бьет и ругает... И сам икзикутор стал уж тут прямо ко мне приставать; чуть только встретится со мной во дворе или в колидоре, сейчас с любезностями: 'Полюби, говорит, а не то хуже будет, покаешься - да уж тогда сам не захочу'. Я было тятеньке пожаловалась, тятенька стал мужа корить, а тот говорит: 'Не твое отцовское дело промеж мужа с женою становиться, ты, говорит, наших делов не знаешь, да и знать не должен'. Надоело мне все это, так надоело, что хоть с мосту да в воду! Я и убежала - из городу совсем убежала, куда глаза глядят. В Петергофском уезде меня поймали, да в стан. 'Кто такая?' - спрашивают, а я себе и думаю: назваться мне своим именем - к мужу отправят, лучше, думаю себе, назовусь по-другому, и объявилась, что звать меня Лукерьей Сидоровой. А икзикутор с мужем тем часом объявку подали о моей пропаже. Начальство подвело так, что очную ставку дали: не окажется ли, мол, такая-то бродяга Лукерья Сидорова Катериной Балыковой? Ну, и оказалась. Я говорю свою причину, а муженек с икзикутором доказывают на меня, что и воровка-то я, и распутница-то, и все такое... Бог им судья за это!.. Вот и гощу теперь 'у дяди на даче'. Да лучше пускай куда ни на есть решат меня - хоть на каторгу, - только бы не к мужу!.. К мужу опять ни за что не пойду я, лучше сгнию весь век свой в тюрьме проклятой, потому - противен он мне - хуже смерти самой!.. Да, вот таким-то манером загубил меня мой тятенька родной, а жила-то я у тятеньки такой хорошей да веселой девушкой... А впрочем, я и тут вот веселая, ей-богу веселая! - добавила она с улыбкой сквозь слезы и засмеялась. - Вот Гречку со скуки полюбила... Он хоть тоже не молодой, далеко не молодой, а полюбила почему-то... И бог его ведает, какой такой он человек, может, еще почище муженька моего будет - не знаю ведь я его совсем, а вот так это, люблю себе сдуру - ей-богу! - закончила она, утирая слезу, и весело засмеялась, махнув беззаботно рукою.
Таким образом, поневоле и мало-помалу входя в изгибы и глубь этой жизни, Бероева становилась к ней лицом к лицу, и эта замкнутая сама в себе жизнь незаметно открывала ей многие свои тайны. Тут узнала она характер наших женских преступлений - по большей части горький плод невежества относительно законов,
