- Уважает... Хоша и строг, а лучшего ватамана и днем с фонарем не сыщешь. В старосты по этажу выбираем.
- Хм... Ну, что ж, так-так-так! - порешил он, как бы сам с собою. Коли выше всех головою взял, стало быть - сила. Снеси ему поклон мой, скажи: старый-де Жиган челом тебе бьет.
И с этой минуты его уже не тревожили неотвязные, прежние вопросы.
Вернулся он в камеру осанистый, бодрый и как-то серьезно веселый.
- Здорово живете, братцы!
- А!.. Дядя Жиган!.. Выписался!.. Что граблюха-то щемит?.. Здорово! оприветствовала его целая камера; но в этих возгласах и в тоне, которым они произносились, Дрожин - увы! - уже не расслышал былой почтительности, внушаемой уважением к его прошлому и страхом к его силе. Очевидно, сила новая и более крепкая взяла здесь нравственный верх.
На мгновение его личные мускулы передернуло что-то нехорошее, как будто досада на настоящее и сожаление о прежнем значении своем, но старый Жиган в ту ж минуту преодолел свое чувство и с спокойно-серьезным видом подошел к Рамзе.
Молча поклонился он. Тот ответил выжидательным, но в высшей степени спокойным поклоном.
- Вот тебе моя рука - та самая! - начал Дрожин. - Стар человек я, годы осилили мою силу, а и в былое время не стать бы с тобою меряться: больно уж дивная сила, брат, у тебя. Будь же и мне ты ватаман, а я тебе - слуга, заключил он и снова поклонился.
- Не то, брат, ты говоришь, - ответил ему Рамзя. - Я, по своему разуму, так полагаю, что по единой токмо силе не надо быть старшему промеж людьми, а все мы есть братья, и возлюбим друг друга по- братски. Вот моя вера. Хочешь ты мне быть не слугой, а другом и братом? - изволь! А не хочешь - господь с тобою!
Они поцеловались. На душе у Дрожина посветлело, словно бы груз какой с нее свалился. Он сознавал, что с честью вышел из затруднительного положения, что таким образом значение его, быть может, не вовсе еще потеряно, а с удалением Рамзи всецело опять к нему же возвратится, и старый Жиган по-прежнему станет дядей Жиганом, большаком и силой на всю камеру и на весь этаж. 'Мы еще, авось, вернем свое! Бог не выдаст - свинья не съест!' подумал он и, весело, соколиным взглядом окинув всех товарищей, остановился на Вересове.
- Ты, брат, не сердись на меня, старика! - подошел он к нему. - Ты еще млад-человек, а я тебе чуть не в дедушки гожуся, стало быть, тебе и не след на мне зло мое помнить, да и зла мы тебе не желали, а только так, в шутки играли с тобой, ну, а точно что шутка шутке рознь бывает. Это уж такое у нас заведение.
И он слегка поклонился Вересову, но не поцеловался и руки не протянул, потому - памятовал, что он старик, а тот - молокосос еще и перед молокососом, значит, достоинство свое непременно надо соблюсти, чтобы он это чувствовал, да и другие тоже.
- Да тут, кажись, без меня новых жильцов поприбавилось? - продолжал Дрожин, оглядывая товарищей. - Тебя, милый человек, как обзывать, к примеру? ась?
- Как случится, да как понадобится. Где Петром, где Иваном, а где и капитаном. А крещен-то я Осипом, по прозванию Гречкой, да содержусь-то не в этой камере, а сюды собственно визитацию, вишь ты, сделал - в гости к приятелям.
- Бойкая птица, - одобрительно заметил Дрожин: он мало-помалу, исподволь намеревался войти в свою прежнюю роль. - А ты кто, милый человек? Рожа-то твоя как будто малость знакома мне: может, когда на мимоезжем трахте встренулись, как оба с дубовой иголкой портняжили? Ты не из савотейников ли?
- Что было, то проехало и быльем поросло: бабушка моя про то сказывать вовеки заказала, - отрезал вопрошаемый, - и мне, вишь, тоже рожа твоя знакомой сдается, да ничего себе - помалчиваю, а в мире сем Фомушкой-блаженным прозывают.
- Те-те-те!.. Старый знакомый! Наслышан, брат, я о тебе много был, про странствия да про похождения твои! А что Нерчинский не забыл еще? Вместе ведь раз лататы задавали оттелева!
И он, весело хлопнув по плечу блаженного, веско потряс его громадную лапищу.
- А тут еще что за зверь сидит? - мотнул он головой на товарища Фомушки.
- Се убо горбач! - весело промолвил блаженный, ткнув указательным перстом в темя Касьянчика- старчика.
Оказался налицо и еще один старый знакомый - новый, временной жилец 'дядина дома' - беглый солдат Абрам Закорюк, который содержался тут пока, до близкого отправления своего в арестантские роты Финляндии.
Дрожин остался очень доволен как двумя этими встречами, так и вообще своими новыми знакомыми. Требовалось только вконец уж показать себя и свое достоинство.
- Эй, Мишка Разломай! - отнесся он к этажному ростовщику, маркитанту и майданщику. - Отпусти ты мне в долг мать нашу косуху! Шесть недель в рот ни капельки не брал, индо нутро все пересохло. За первой идет вторая, за второй третья, а там - как бог на душу положит: потому - беспременно надо мне теперича новоселье на старую койку справить.
XLVI
ЗАВЕТНЫЕ ДУМЫ
Веселая компания гуляла. На тюремной гауптвахте с час уже пробили вечернюю зорю, по камерам кончилась поверка, - стало быть, беспокоить до утра некому. В майданном углу затевалась обычная трынка да три листика, а пока Абрам Закорюк потешал бойкими россказнями.
- Чудный был, братцы, у нас в полку солдатик, - повествовал он, руки в боки, молодцеватым фертом стоя середь камеры. - Наезжает раз ишпехтырь-инерал, икзамет, значит, производить. Вызывает он этого самого солдатика к черной доске. 'Ну, говорит, как бы ты, любезный, поступил, коли бы на войне неприятеля встренул?' Солдатик ни гу-гу, только знай себе в струнку тянется. 'Ну, говорит, ты бы его, понятное дело, приколол, потому, говорит, для расейского солдатика одного неприятеля приколоть немудреная штука'. - 'Приколол бы, ваше превосходительство!' - 'Ну, молодец, говорит, так и следует. А кабы двух али трех встренул, тогда бы как?' Солдатик опять ни гу-гу, только бельмами похлопывает. 'Ну, говорит, для расейского солдата и двух-трех, говорит, тоже, пожалуй, не штука приколоть'. - 'Так точно, приколол бы, ваше превосходительство!' - 'Молодец! А как, говорит, двадцать али тридцать встренул - тогда бы как? - 'Приколол бы, ваше превосходительство!' - 'Ну, братец, врешь, говорит, тридцати не приколешь; тогда в эвдаком случае благородно ретировался бы'. - 'Так точно, ваше превосходительство, благородно ретировался бы!' - 'Это значит наутек бы пошел. Молодец! - говорит. - А кабы ты меня на войне встренул, тогда бы как?' - 'Приколол бы, ваше превосходительство!' - Ну, братец, врешь, говорит, меня-то, начальства свово, нельзя колоть, а ты, говорит, подумай хорошенько, как бы ты поступил встренувши меня?' - 'Благородно ретировался бы, ваше превосходительство!' - Тут его, раба божьего, взяли да и тово веником маненько попарили. Не ретируйся, значит, и не коли! Так-то оно, братцы, наша служба такая, что повернулся - тово, и не довернулся - тоже тово, а впрочем, - очинно вальготно.
- Ваше дело - военное, а наше дело - священное, - замечает ему на это Фомушка, - потому, как я из дьячковских сыновей и премудрость, значит, уразумел. Мне бы теперь, по-настоящему, архипастырем надо быть, кабы не враги наши... а я вот - в блаженных только состою.
- Это чином выше, - вставил словечко Закорюк.
- Выше ли, ниже ли, а только я хочу повествованье некое рассказать, возразил ему Фомушка. - Был я еще малолетком, при отце на селе состоял, и поехали мы всем причтом на Христов день со славлением в соседнюю деревню, верст за семь. Цельный день, аж до ночи славили, ну, и наславились, уж так-то наславились - до утробы пресыщения. Сложили нас всех в тележку, стебанули меринка, он и потрусил себе: не впервой, вишь, - дорога-то знакомая. Наутро пономарь идет за благословеньем - заутреню благовестить. Приходит к отцу, а отца нетути! 'Что ж, говорит, должно, мы батюшку-то вчерась где-нибудь по дороге невзначай обронили. Надо быть, что обронили, говорит, потому - оченно уж дело-то грузно было. Поедем искать, говорит, может, и найдем где-нибудь'. Поехали. Смотрим - а отец-то как раз за селом, у кирпичного завода, в канавке лежит, ликом горе, и солнышко лик ему припекает, и свинии нечестивии обступили его, сердечного, да во уста, во уста-то так и лобызают. А он, голубчик мой, очесами-то не узрит, а только лежит себе, козелком потряхивает да бормочет: 'Много благодарен! Много благодарен! Воистину, мол, воистину!'
Дружный и веселый хохот камеры покрывает окончание как того, так и другого рассказа. Один Рамзя только сидит поодаль от других, сохраняя невозмутимое спокойствие и серьезность. Ему, кажись, не совсем-то по душе приходились такие рассказы, но протестовать против них каким-либо резким или
