- Ну, то не закон, а пятнадцатый том прозывается.
- А не слыхал ли кто, милые, подаяньем нонче будут оделять?
- Будут. Саек, сказывали, инеральша какая-то прислала.
- Ой ли?! Кто хочет, братцы, сайку на табак выменять? - С почтением отдам.
- А много ли табаку-то?
- Да что... немного; щепоть, на три затяжки.
- Ходит! Давай, по рукам! Для праздника можно.
Среди таких разговоров растворяется дверь, и входит приставник.
- Эй, вы, живее!.. В церковь! В церковь марш! Все, сколько ни есть, отправляйся! - возглашает он с торопливой важностью.
Иные поднялись охотно, иные на местах остались.
- Ты чего статуем-то уселся? Не слышишь разве? - обращается то к одному, то к другому приставник.
- Да я, бачка, татарин... мугамеда я.
- Ладно, провал вас дери! Стану я тут еще разбирать, кто жид, а кто немец. Сказано: марш - и ступай, значит.
- Да нешто и жидам с татарами тоже? - замечает кто-то из православных.
- Сказано: всем, сколько ни есть! Начальство так приказало - чтобы народу повиднее было - нечего баловаться-то... Ну, вали живее! Гуртом, гуртом!
- Ну-у... Пошло, значит, гонение к спасению! - махнули рукою в толпе, и камера повалила в тюремную церковь.
Арестантский хор в своих серых пиджаках, который с час уже звонко спевался в столовой, наполнил клирос; начетчик Кигаренко поместился рядом с дьячком у налоя. Вон показались в форточках за сетчатыми решетками угрюмые лица секретных арестантов, а на хоры с обеих сторон тюремная толпа валит с каким-то сдержанным гулом, вечно присущим всякой толпе людского стада. Там и сям озабоченно шнырят приставники, водворяя порядок и стараясь установить людей рядами.
- Ну, молитесь вы, воры, молитесь! - начальственно убеждает один из них.
- Да нешто мы воры?.. Воры-то на воле бывают, а мы здесь в тюрьме, значит, мы - арестанты, - обидчиво бурчат некоторые в ответ на приставничье убеждение.
Вот показалась и женская толпа в своих полосатых тиковых платьях. Тут заметнее еще более, чем в будничные дни по камерам, некоторое присутствие убогого, тюремного кокетства; иная платочек надела, иная грошовые сережки, и все так аккуратно причесаны, на губах играет воскресная улыбка, и глаза бегло отыскивают в мужской толпе кого-то - вот отыскали и с усмешкой поклон посылают. Пожилые держатся более серьезно, солидно, и на лицах их ясно изображается женское благочестие, а иные стоят с какой-то угрюмой апатичностью, ни на что не обращая внимания. В этой толпе не редкость, впрочем, и горячую, горькую слезу подметить порою и усердную молитву подглядеть.
Мужчин размещают по отделениям, которые и здесь сохраняют официальную классификацию по родам преступлении и проступков; но во время первоначальной легкой суматохи по приходе в церковь так называемые 'любезники' ловко стараются из своих отделений затесаться незаметно либо на 'первое частное', либо на 'подсудимое', чтобы стать напротив женщин, с которыми тотчас же заводятся телеграфические сношения глазами и жестами. 'Любезники' обыкновенно стараются на это время отличиться как-нибудь своею наружностью и являются по большей части 'щеголями', то есть пестрый платок или вязаный шарфик на шею повяжет да волосы поаккуратнее причешет - другое щегольство здесь уже невозможно, - а многие из них, особенно же 'сиделые', достигают необыкновенного искусства и тонкого понимания в этом условном, немом разговоре глазами, улыбкой и незаметными жестами. Началась обедня. Внизу было совершенно пусто: у стен ютился кое-кто из семей тюремной команды, да начальство на видном месте помещалось. Ждали к обедне графиню Долгово-Петровскую, на которую двое заключенных возлагали много упования.
Эти заключенные были - Бероева и Фомушка-блаженный.
Наконец, в начале 'Херувимской' внизу закопошилось некое торопливое и тревожно-ожидательное движение в официальной среде. Церковный солдат почему-то счел нужным поправить коврик и передвинуть немного кресло, предназначавшееся для ее сиятельства, а начальство все косилось назад, на церковные двери, которые наконец торжественно растворились - и графиня Долгово-Петровская, отдав начальству, пошедшему ей навстречу, полный достоинства поклон, направилась к своему креслу и благочестиво положила три земных поклона.
XLIX
ФОМУШКА ПУСКАЕТ В ХОД СВОЙ МАНЕВР
- Братцы! Не выдайте!.. Дайте доброе дело самому себе устроить! Все деньги, что есть при себе, на водку вам пожертвую, не выдавайте только! Не смейтесь! - шепотом обратился Фомушка-блаженный к окружающим товарищам.
- На што тебе? - осведомились у него некоторые.
- В том все мое спасение; на волю хотца! - объяснил им Фомушка. - Коли сиятельство спрашивать станет, скажите, по-товариству, что точно, мол, Христа ради юродивый.
- А насчет магарыча не надуешь?
- Избейте до смерти, коли покривлю! Избейте - и пальцем не шелохну!.. Человек я верный.
- Ну, ладно, не выдадим, скажем, - согласились некоторые.
- А ты, Касьянушка матушка, - ласкательно обратился он к безногому ежу, - размажь ей по писанию, при эфтом случае, как то-исть нас с тобой за правду божию судии неправедно покарали...
- Смекаю! - шепнул ему старчик, догадливо кивнув головою.
Фомушка самодовольно улыбнулся, хитростно подмигнул окружающим товарищам: глядите, мол, начинаю! - и, выбрав удобный момент, когда перед выходом с дарами замолкла среди всеобщей тишины 'Херувимская', грузно бухнулся на колени с глубоко скорбным, тихим стоном и давай отбивать частые земные поклоны, сопровождая их бормотаньем вполголоса различных молитв и такими же вздохами.
Арестанты едва удерживались от фырканий, взирая на эти 'занятные' эволюции.
Графиня обратила на него внимание и с удивлением повернула вверх на хоры свою голову.
Фомушка истерически взвизгнул и, бия себя в перси кулачищем, с тихим рыданием простерся ниц, как будто в религиозном экстазе.
Графиня продолжала смотреть. Начальство, заметив это, тотчас же засуетилось и отдало было приказ - немедленно убрать Фомушку из церкви, но благочестивая барыня милостиво остановила это усердное рвение и просила не тревожить столь теплой и глубокой молитвы.
Желание ее, конечно, было исполнено.
Фомушка меж тем до самого конца обедни время от времени продолжал выкидывать подобные коленца, и графиня каждый раз с удивлением обращала на него свои благочестивые взоры...
Бероева же все время стояла, прислонясь к стене, так что снизу ее не было видно. Она вся погрузилась в какую-то унылую думу и, казалось, будто ожидала чего-то.
- Ah, comme il est religieux, ce pauvre prisonnier, comme il pleure, comme il souffre!* - мыслит графиня. - Надо будет расспросить его, за что он страдает... Надо облегчить участь...
______________
* Ах, как он религиозен, этот бедный заключенный, как он плачет, как он страдает! (фр.)
И по окончании обедни она обратилась к начальству:
- За что у вас содержится несчастный, который так тепло молился всю службу?
- По подозрению в краже-с, ваше сиятельство...
- Может ли это быть?.. Я решительно не хочу верить.
- Так аттестован при отсылке к нам. Состоит под следствием вместе с сообщником своим - может быть, ваше сиятельство, изволили приметить - горбун безногий.
- А, как же, как же - приметила!.. Так это, говорите вы, сообщник его... Но может ли это быть? Такая вера, такое умиление! Я желала бы видеть обоих.
- Слушаем-с, ваше сиятельство.
И к графине были приведены оба арестанта.
Фомушка еще в ту самую минуту, как только сделали ему позыв к сердобольной филантропке, умудрился состроить юродственную рожу и предстал перед лицо ее сиятельства с выражением бесконечно глупой
