улыбки. Касьянчик, напротив того, выдерживал мину многострадательную и всескорбящую.
- Гряди, жено благословленная, гряди, голубице, на чертово пепелище! забормотал блаженный, улыбаясь и крестясь и в то же время издали крестя графиню.
Последняя никак не ожидала такого пассажа и - не то испугалась, не то смутилась.
- Как тебя зовут? - спрашивала она кротким вопросом.
- Добродетель твоя многая, перед господом великая - царствие славы тебе уготовано, - продолжал крестить себя и ее блаженный, нимало не обратив внимания на вопрос графини.
- Что ты такое говоришь, мой милый, не понимаю я, - заметила она, стараясь вслушаться в Фомушкино бормотанье.
- Да воскреснет бог и расточатся врази его! - юродствовал меж тем блаженный со всевозможными ужимками. - Раба Анастасия - новый Юрусалим, узорешительница милосердия!.. Фомушка-дурак за тебя умолитель, царствия отца тебе упроситель... Живи сто годов, матка! Сто годов жирей, не хирей! Господь с тобою, алилуя ты наша, сиятельство ваше!.. сиятельство!..
- Mais il est fou, ce malhereux!* - домекнулась графиня и обратилась с вопросом к Касьянчику: - Что он, - юродивый?
______________
* Но он безумен, этот несчастный! (фр.).
- Юродивенький, матушка, Христа ради юродивенький, - жалостно запищал убогий старчик.
Графиня поглядела на Фомушку удивленным взглядом. Она была чересчур уж благочестива, так что злые языки титуловали ее даже 'сиятельной ханжой', и очень любила посещать Москву с ее сорока сороками. Каждое такое посещение не обходилось без усердственных визитов к знаменитому Ивану Яковлевичу Корейше. Московский блаженный всегда отличал от прочих свою сиятельную гостью и, как говорят, постоянно давал ей знамения своего благоволения к ее особе: откусывая кусок просфоры, он влагал его в уста графини. Рассказывают также, будто для вящшего изъявления своего благоволения к графине он еще и не такие курьезы проделывал над нею. Чествуя Ивана Яковлевича, она, конечно, чествовала и других юродивых.
- Как тебя зовут, мой милый? - повторила она прежний вопрос.
- Дурачок, дурачок, матка! Дурачком зовут, Фомушкой. А у тебя утробу-то благостью вспучило, благостью, матка, а я за тебя умолитель, душа милосердная: Фомку-дурака любит господь, Фомушка - божий дурак, только в обиде от силы мирстей...
- По господней заповеди, ваше сиятельство, - начал пояснять многострадательный Касьянчик, - яко же апостоли от эллины нечестивии гонения претерпевали, такожде и он, божий человек, за напраслину ныне крест несет на раменах... А только он неповинен: он - Христа ради юродивый, мухи, инже клопа ползучего николи не обидит, а не токмо что от человека татебно уворовать вещию! Ему коли и подаянье-то сотворят во имя спасителево, так он и то, дурачок, возьмет, да тут же на нищую братию разделит, а сам - ни-ни, то- ись ни полушечки себе не оставит...
Фомушка во время этого монолога только улыбался наибессмысленнейшим образом, с беспрестанными поклонами, творил крестные знамения, осеняя таковыми же и графиню.
- За что же вас взяли? За что вы терпите? - спросила Настасья Ильинишна.
- По злобе людстей, вашие сиятельство! Зол человек оговор возвел, пояснил ей Касьянчик и рассказал историю о том, как приказчик купца Толстопятова, имея на Фомушку злобу за то, что блаженненький уличений в гресех ему многажды творил, мимоходом взял, да и подсунул-де нам толстопятовский бумаженник, а сам туточко же и завопил: 'Воры-де вы, хозяина мово обокрали!'
- Тут нас и взяли, - продолжал он рассказывать, - воззрился я только к небеси, на церковку божию, воздыхнул и прегорестно залился слезами: 'Господи испытание на веру нашу поселаеши - буди по восхотению твоему!' - И сдали нас в темницу, в темницу, матушка, вашие сиятельство!.. Охо-хошеньки!.. А какие мы воры? Мы в странныем-убогом житии подвизаемся, имя Христово славословим, а нас злоба-то людская вона в кои наряды нарядила.
- Помилуй, матушка, заступись! - слезно взмолился он после короткой паузы, пригибая свою убогую голову к обрубкам ног. - Ты наша защита, аньял небесный ты наш!.. Одна только ты и можешь!.. Божий человек по век свой молитвенник за тебя будет, - продолжал он, указывая на улыбающегося Фомушку, - его молитва юродственная, что тимьян ко престолу взыдет... Защити, огради нас, государыня ты наша милосливая!
Это скорбно-слезное воззвание вконец растрогало графиню: на ее ресницах показались даже слезы.
Вынув из кармана изящную записную книжку, она отметила в ней имена двух арестантов с нумером их дела и приступила-к утешениям.
- Будьте покойны, мои милые, будьте покойны!.. Я употреблю все усилия сама поеду, стану просить...
- Аньял ты телохранитель наш! - с чувством нагнул Касьянчик свою голову, изображая земной поклон, а Фомушка-блаженный, слегка подпрыгивая, вполголоса завыл: 'Величит душа моя!'
- Ваше сиятельство, это ведь выжига-с... одно притворство-с, - рискнул заметить ей кто-то из тюремного начальства.
Графиня с неудовольствием воззрилась на возразившего.
- Пожалуйста, оставьте при себе ваши замечания! - произнесла она явно недовольным тоном. - Я умею понимать людей и очень хорошо различаю правду и искренность.
Начальство опешило и уже не дерзало больше соваться с замечаниями.
- Ступайте теперь, мои милые, ступайте! - с кротким благодушием обратилась она меж тем к арестантам. - Я за вас буду ходатайствовать, надейтесь и молитесь... Прощайте!..
Оба заключенника удалились. Касьянчик знаменовался крестным знамением и воссылал горе сокрушенные вздохи, а Фомушка глупо улыбался и еще глупее подпрыгивал.
- Теперь я хочу к моим пройти: проводите меня, - изъявила желание графиня и направилась в женское отделение.
L
ТРУДНО РАЗЛИЧАТЬ ПРАВДУ И ИСКРЕННОСТЬ
- Надо молиться и работать, - назидала графиня почтительно стоявших вокруг ее арестанток, обращаясь ко всем вообще и ни к кому в особенности. Бог создал нас всех затем, чтобы мы молились и трудились...
- Надо быть, ты и трудишься-таки! - шепнула насчет графини одна арестантка своей соседке.
- Что ты говоришь, моя милая? - спросила графиня.
- Я, ваше сиятельство, к тому это, что истину-правду господню рассуждать вы изволите, - смиренно ответила ей хитрая арестантка.
- Хорошо, моя милая, похвально, что ты чувствуешь, - одобрила графиня, - вам надо более, чем кому- либо, молиться, поститься и трудиться, продолжала она, - потому что постом, трудом и молитвою усердною вы хотя частию можете искупить перед господом ваши заблуждения, грехи и преступления ваши. Старайтесь исправиться и принимайте со смирением свою кару. Не ропщите на начальство: строптивым бог противится - вы это знаете?..
- Знаем, ваше сиятельство.
- Ну, то-то... В часы досуга занимайтесь не разговорами соблазнительными, а чтением душеспасительных книжек и христианским размышлением, - слышите?
- Слышим, ваше сиятельство.
- Ну, то-то. Хорошо вам тут жить? Всем ли вы довольны?
- Хорошо жить, ваше сиятельство, и всем даже очинно много довольны.
- Это похвально; неудовольствие даже и грех было бы заявлять в вашем положении, да и не на что: мы все, что только можем, с охотой делаем для вас и вашей пользы. Ну, прощайте, мои милые! Очень рада видеть вас. Молитесь же, трудитесь и старайтесь раскаяться и исправиться. Прощайте!
В эту минуту к графине, которая осталась довольна собою и своим поучением, робко и смущенно подступила Бероева.
- Что тебе надо, моя милая, о чем ты? - матерински обратилась к ней графиня.
- Выслушайте и защитите меня! - тихо вымолвила арестантка, глотая подступившие слезы.
- Я готова, моя милая, изложи мне свое дело. Ты кто такая? Как зовут тебя?
