- Юлия Бероева.
- Бероева... - протянула, прищурясь на нее, филантропка. - Что-то знакомое имя... помнится, как будто слыхала я... Ну, так что же, моя милая, в чем твое дело?
Юлия Николаевна кратко рассказала ей свое дело и внезапный арест ее мужа.
- Ну, так что же, собственно, нужно тебе?
- Нужно мне... вашей защиты! Мой муж невинен - клянусь вам - невинен!.. Ради моих детей несчастных, умоляю вас, войдите в это дело!.. Облегчите ему хоть немного его участь! Вы это можете - вашу просьбу примут во внимание, господь вам заплатит за нас.
Эти слова каким-то тихим воплем вырывались из наболевшей и надорванной души. Графиня слушала и в затруднительной нерешительности пережевывала губами. Она считала княгиню Татьяну Львовну Шадурскую в числе своих добрых знакомых и уже раньше кое-что слышала от нее о деле молодого князя.
- Моя милая, - начала она тем самым тоном, каким за минуту читала назидательные поучения о труде и молитве, - моя милая, что касается твоего мужа, то я ничего не могу тут сделать. Я вообще этих... идей не люблю. Я знаю, к чему ведут все эти идеи, поэтому никак не могу просить за него.
- Но он невинен! Они сами это знают! Его напрасно взяли! стремительным порывом прервала ее Бероева.
- Хм... Какие, мой друг, несообразности говоришь ты! - с укором покачала головой графиня. - Если они знают, что он действительно невинен, так зачем же стали бы его держать-то там? Что ты это сказала?! Опомнись! О ком ты это говоришь?.. Ай-ай, ой-ой! Нехорошо, нехорошо, моя милая!.. Как это ты, не подумавши, решаешься говорить такие вещи! Напрасно! - верно уж не 'напрасно'. Да и притом в твоем собственном деле ты не совсем-то правду сказала мне.
- Как не совсем-то правду?! - вспыхнула Бероева.
- Так. Я ведь знаю немножко твое дело - слыхала про него. Нехорошее, очень-очень нехорошее дело! - недовольным тоном продолжала филантропка. - Ты употребляешь даже клевету - это уж совсем не по- христиански... Я знаю лично молодого князя Шадурского: это благородный молодой человек. Я знаю его: он неспособен на такой низкий поступок, он тут был только несчастной и невинной жертвой.
Графиня сделала два-три шага и снова обернулась к Бероевой.
- Впрочем, если ты считаешь себя правою и если ты права в самом деле, то суд ведь наш справедлив и беспристрастен: он, конечно, оправдает тебя, и тогда я первая, как христианка, порадуюсь за тебя, а теперь, моя милая, советую тебе трудиться и раскаяться. Лучше молись-ка, чтоб бог простил тебя и направил на путь истинный! А по делу твоему трудно что-либо сделать, трудно, моя милая.
- Да, потому что это князь Шадурский, потому что это барин! - с горечью и желчью вырвалось горячее слово из сердца арестантки. - А будь плебей на его месте, так ваше сиятельство, быть может, горячее приняли бы мое дело к сердцу. Благодарю вас - мне больше не нужно вашей помощи.
Графиня остановилась, как кипятком ошпаренная таким несправедливым подозрением, и измерила Бероеву строгим взглядом.
- Ты дерака и непочтительна! Ты забываешься! - сухо и тихо отчеканила она каждое слово и, повернувшись, с достоинством вышла из камеры.
- В темную! - строго шепнуло приставнице тюремное начальство, почтительно следуя за графиней.
Дрожащую от гнева арестантку отвели в узкий, тесный и совсем темный карцер, который в женском отделении тюрьмы служит исправительным наказанием. Сидя на голом, холодном полу, Бероева переживала целую бурю нравственных ощущений. Тут было и отчаяние на судьбу, и злоба с укоризнами и презрением к самой себе за то малодушие, которое дозволило ей увлечься нелепою надеждою. Она чувствовала себя кроваво оскорбленной и сознавала, что сама же вызвала это оскорбление. 'Поделом, поделом! Так тебе и нужно! - злобно шептала она в раздражении и нервически ломая себе руки. - Не унижайся, не проси! Умей терпеть свое горе, умей презирать их! Разве ты еще недостаточно узнала их! Разве ты не знаешь, на что они все способны? О, как я глубоко их всех ненавижу! Какой стыд, какое унижение! Зачем я это сделала, зачем я обратилась к ней?!' И она в каком-то истерически-изумленном состоянии без единой капли слез, но с одним только нервно-судорожным перерывчатым смехом, злобно и укоризненно издевалась над собою, продолжая ломать свои руки, но так, что только пальцы хрустели, и злобно-суровыми, как буря, глазами зловеще смотрела в темноту своего карцера.
К вечеру ее выпустили оттуда.
LI
НА ПОРУКИ
Вскоре после посещения филантропки судьба некоторых заключенных изменилась, и прежде всего, конечно, изменилась она для Фомушки с Касьянчиком. Графиня Долгово-Петровская решилась ходатайствовать за 'божьих людей'. Дело о бумажнике купца Толстопятова за отводом единственного свидетеля - приказчика - должно было и без того предаться воле божьей, с оставлением 'в сильном подозрении' обвиняемых. Поэтому, когда подоспели ходатайства графини, то, в уважение этой почтенной особы, и порешили, не мешкая, чтобы дело двух нищих, за недостатком законного числа свидетелей, улик и собственного их добровольного сознания - прекратить, освободи обвиняемых от дальнейшего суда и следствия и предоставя их на попечение ходатайницы. Ходатайница тотчас же поместила обоих в богадельню - 'пускай, мол, живут себе на воле, с миром и любовью, да за меня, грешную, бога молят'.
- Вот, брат, тебе и манер мой! - сказал блаженный на прощанье Гречке. Расчухал теперь, в чем она штука-то? Стало быть, и поучайся, человече, како люди мыслете сие орудовать следует! Ныне, значит, отпущаеши, владыко, раба твоего с миром.
- Так-с, это точно 'отпущаеши', - перебил его Гречка, снедаемый тайной завистью, - да только кабы на волю, а то под надзор в богадельню!.. Выходит, тех же щей да пожиже влей.
- Эвона что!.. Хватил, брат! Мимо Сидора да в стену, - с ироническим подсмеиваньем возразил блаженный. - В богадельне-то живучи, никакой воли не нужно: ходи себе со двора, куда хочешь и к кому хочешь, и запрету тебе на это не полагается. А мы еще, авось, промеж хрестьянами сердобольными какую ни на есть роденьку названную подыщем, в братья или в дядья возведем! Ну и, значит, отпустят нас совсем, как водится, на сродственное попечение; таким-то манером и богадельне-матушке скажем 'адье!' и заживем по-прежнему, по-раздольному. Понял?
- Н-да... теперича понял...
- Вот те и 'тех же щей да пожиже влей'!.. - подхватил торжествующий Фомушка. - Там-то хоть и жидель, да все ж не арестантским серякам чета: а ты, милый человек, пока что и серяков похлебай, а на воле, бог даст, встренемся, так уж селяночкой угощу, - московскою!
- А хочешь, опять засажу в тюряху? Как пить дам - засажу! В сей же секунд в секретную упрячут? - с задорливо-вызывающей угрозой прищурился на него Гречка, разудало, руки в боки, отступив на два шага от блаженного.
- Чего ж ты мне это пить-то дашь? Ну, давай! Чего ты мне дать-то можешь? - харахорясь и ершась, передразнил тот его голос и манеру.
- Чего? - мерно приблизился Гречка к самому уху Фомушки и таинственно понизил голос. - А вот чего! Не вспомнишь ли ты, приятельский мой друг, как мы с тобою в Сухаревке на Морденку умысел держали, да как ты голову ему на рукомойник советовал? Ась? Ведь щенок-то у меня занапрасно тут томится, добавил он насчет Вересова, - а по-настоящему-то, по-божескому, это бы не его, а твое место должно быть!
Фомушка побледнел и заморгал лупоглазыми бельмами.
- Тс... Нишни, нишни! - замахал он на него своей лапищей и тотчас же оправился. - Э! Зубы заговариваешь! - мотнул он головой, самоуверенно улыбаясь. - Николи ты этого не сделаешь, потому - подлость, и уговор же опять был на то. Что, неправильно разве?
На губах Гречки в свою очередь появилась улыбка самодовольная.
- То-то! Знаешь, пес, на какую штуку взять меня! - сказал он. - В самую центру попал... Значит, теперича, друг, прощай! Ну, а... хоша оно и противно помалости, одначе ж поцелуемся на расставаньи, для тово, ежели встренемся, чтобы опять благоприятелями сойтися.
И они простились до нового свиданья - где бог приведет или где потемная ночка укажет.
* * *
Следователь раздумался над последним показанием Гречки, в котором он, делая чистосердечное сознание, выпутывал из своего дела Ивана Вересова. Оба подсудимые сидели хотя и на одном и том же 'татебном' отделении, но в разных камерах; значит, трудно было предположить о какой-либо стачке между
