Фомушка бац прямо на колени и с наглым, совсем уж беззастенчивым лицемерием положил три земные поклона. Кривошейка, позади его, последовала этому примеру, но только еще с большим лицемерием.
- Еще раз здравствуйте! Все здравствуйте! - вторично пролаял блаженный, поднявшись с колен и отвесив собранию глубокий поклон.
- Ну, а хозяева теперь где? - спросил он. - Давайте мне хозяев сюда!
Евдокия Петровна и Савелий Никанорович с почтительным согбением предстали пред лицо Фомушки.
- А! Вот вы где!.. А я-то умолясь и не приметил вас, - говорил он, в разговоре своем налегая на букву 'о'. - Ну, здравствуйте! Поцелуемся!
И хозяева троекратно поцеловались с грязным Фомушкой.
Евдокия Петровна изменяла обычной суховатой чопорности и церемонности своей только в отношении самых важных и отитулованных знакомых да в отношении разных юродивых Фомушек, странствующих монашков и Макридушек. С этими она становилась и мила, и приветлива, и даже очень услужлива.
- А я к вам не один благодати принес, - заговорил Фома после целования, указывая на кривошейку, - а вот и ее прихватил с собою. Вот она вам Макрида-странница! Вместе, вдвоем ныне подвизаемся.
Макрида со смирением поклонилась очень низкий поклоном.
- Ну, поцелуйтеся! - протекторски поощрял Фомушка.
И хозяева облобызались троекратно и с Макридой-странницей.
- А что, Игнатыч не бывал еще? - спросил Фомушка, оглядывая гостей, в то время как наиболее усердные из них (и особенно из лимонных дам) подходили к нему с наиглубочайшим почтением, иные даже, по усердию своему, и к ручке.
- Нет, не жаловал еще, а, надо быть, скоро будет, - с неизменным почтением докладывала хозяйка.
- А что, чайку бы испить; побаловаться малость хотца, - предложил бесцеремонный Фомка.
И в зале тотчас же появился древний лакей, из доморощенных, ибо у всех почти домовитых птиц прислуга по преимуществу отличается древностью и доморощенностью. Лакей нес на подносе большое количество стаканов с чаем. За ним следовала сморщенная горничная девица, с лотком сладких печений и ломтями домашней булки.
- Ты мне, мать, как налила-то? Поди, чай с сахаром? - спросил Фомушка у хозяйки, беря с подноса стакан.
- С сахаром, Фомушка, с сахаром.
- Ну, так я и пить не буду! - порешил он, опрокидывая на блюдце полный стакан и залив чаем лощеный пол, вместе со своей грязной хламидой. - Он ведь скоромный - из собачьих костей вытравляется. А ты мне, мать, медку пожалуй-ка, так я изопью стаканчик. Да, слышь ты, - крикнул он вослед удалявшейся хозяйке. - Я ваших этих печеньев да финтифлюх не больно-то жалую, а ты мне, по-христианскому, подай сайку - гривенную, разрежь ее пополам, да икорки паисной положь в середку-то! Да поболе - икорки-то! Больно уж люблю я этта чай с икоркой лакать!
И к у слугам Фомушки тотчас же явились мед и сайка с икоркой.
Жадно погрузил он в медовницу свой указательный палец и, зацепив на него клок густого меду, понес в рот и тщательно обсосал. Потом грязные ногти свои вонзил в икру, разодрал сайку и запихал все это за щеки, запивая горячим чаем, так что трудно было представить себе, куда и как это возможно сразу запихать такое количество пищи. Фомушка не ел, а жрал, и гости с глубоким благоговением взирали на все эти его эволюции.
Чай обносили 'по чинам': сначала несли к старшим, чем-либо отитулованным гостям, людям почетным, а потом к неотитулованным, то есть второстепенным, и, наконец, к скромным молодым людям, лепившимся у стен и в уголках, на кончиках стульев. От этого происходило то, что древний лакей, со следовавшею за ним сморщенною девицею, как угорелые метались из угла в угол по зале, отыскивая старших и опасаясь, как бы не подать, по ошибке, какому-нибудь младшему ранее старшего. Такой грех обыкновенно случался с неофитами, которые на первый раз не вполне еще ознакамливались с обычаями и уставами птичьего гнезда. Трется неофит по большей части около своего патрона-поручителя, словно ютится под крылышком его, а патрон, конечно, состоит в числе 'старших'. Патрон взял стакан, а вслед за ним и клиент тянет туда же свою руку. Но древний лакей, чутьем угадывающий градации птичьих членов, быстро выдергивает у него из-под руки поднос, круто повертывается и идет в другую сторону, а сморщенная горничная-девица бросает очень свирепый взгляд на дерзновенного неофита. При этом патрон непременно с укоризной замечает ему вполголоса, что он сделал промах, и хорошо еще, что хозяйка этого не видала, а то сочла бы вольнодумцем и, пожалуй, могла бы совсем не дать чаю - ибо молодые люди в сем доме, за такие промахи с чаем, в наказание очень часто остаются и без оного.
Когда лакей, в числе старших, подошел с подносом к Макриде-страннице, она, лицемерно скромничая, сделала руками и головой отрицательный жест и заговорила сладко-певучим голосом:
- Нет, божий человек, нет, старичок миленький, мне последней! Последней мне!
- Ей последней поднеси! - громко пояснил Фомушка. - Она у нас со смирением!
- Вы с чем? С медком тоже прикажете? - вопросила ее угодливая хозяйка.
- Нет, мать моя, мне с мермеладцем, с мермеладцем мне, ежели милость будет. Я с мермеладцем люблю! - распевала Макрида, корча смиренные рожи.
В это время на горизонте появились два новых светила: Петелополнощенский, вошедший необыкновенно гордой походкой, и Никифор Степанович Маячков, ходивший, напротив, более с мягким смиренномудрием.
При появлении первого занятия спиритизмом тотчас же торопливо прекратились.
- А!.. Игнатыч! Друг! - закричал, увидя вошедших, Фомушка и заегозил на своем месте. - Да и ты тут, Никиша! Оба два вместе!.. Друзие мои, облобызаемся!..
И Фомушка, не обтирая своих засаленных медом и икрою губ и усищ с бородищею, троекратно и звонко облобызался, 'со обниманием', с каждым из новоприбывших. Но нельзя сказать, чтобы гордо-поступному Петелополнощенскому особенно нравилось это целование. Никита же, как человек чистого сердца, принял его с радостью и благоговением.
- Фомушка нынче про странствия свои рассказывать будет! - шепотом проносилось между гостями, и все повысыпали в залу слушать медоточивого Фомушку.
- Блаженный! Ты нам ныне про хождение свое к Афону повествовать хотел, - обратился к нему хозяин. - Мы ждем твоего повествования...
- А, да! Про Афонстии обители! - отозвался Фомушка, встряхнув кудластыми волосами, и тотчас же стал ломаться. - Да что, друже мой, не больно-то я охоч ныне рассказывать.
- Ах, Фомушка!.. Пожалуйста, Фомушка!.. Про Афонские... Нельзя ли уж как-нибудь? - ублажали его некоторые из гостей, и особенно дамы.
- Не! Не! Не хочу!.. Вдругорядь! Вдругорядь как-нибудь, а ноне не хочу! - замахал на них ручищами своими Фомушка. - И не лезьте, не приставайте! Чего это и в сам-деле привязалися ко мне, словно псицы какие... Подите вон!.. Сказано - не хочу! А вот есть - хочу! Хозяйка! - присовокупил он. - Вели-ка мне еще медку да сайку с икрой подать!.. А рассказывать не стану.
- Ах, как жаль! Истинно жаль! Блаженный рассказывать не хочет!.. Не желает! - с грустью и сокрушением говорили между собою гости, отходя от Фомушки и покачивая головами.
- Да ты хошь расскажи господам милостивым, как тебя беси эфиопстии купать-то водили, - вмешалась странница.
- Ты чего еще голчишь?.. Молчать! - закричал, притопнув на нее, Фомушка, и странница, оторопев, прикусила язычок свой.
Оказалось, что блаженного ублажить на рассказы нет никакой возможности.
Однако ж, не прошло и пяти минут, как Фомушка, словно под каким-то наитием, вдруг возвысил свой голос.
- И приступиша ко мне беси, - начал он громко, широковещательно и с удивительной самоуверенностью, так что при первых звуках его речи все гости с благоговением, на цыпочках обступили блаженного. - И приступиша ко мне беси. Семь бесов - по числу зверину. Один старший - Сатанаил и шесть младших - сподручники. А я в та-поры спасался: тридесять ден и тридесять нощей гладен был, и в бане не парился - с
