год, как не парился, и не мылся, потому - чистоты не люблю: в ней же бо есть блуд и предел спасенью. Не пецытеся о телесех, сказано.
Вздох с икотой со стороны Фомушки, вздох с прискорбием со стороны Макридушки и вздох с умиленным вниманием со стороны некоторых слушателей, особенно женского пола.
- И говорит мне бес: 'Фомушка, приставлю я тебе жену некую, зраком зело добру, и будешь ты у меня первый человек Адамий, и царем эфиопским наречешься, как одно тому слово - над всеми князьями князь и над всеми королями король, и будут тебе герцоги всякие ноги мыть да воду ту пить'. Я говорю: 'Пошел вон! Потому как ты черт - и я с тобой не могу!' А он мне речет: 'Хочешь, в реке тебя выкупаю? Вот мы, говорит, жеребцов заводских поведем купать, и тебя с ними!' И подхватили меня тут шесть бесов младших с эфиопом Сатанаилом и потащили купать. И взмолился я тут слезно ко господу, да не искупают меня в реке...
Новый вздох с икотой со стороны Фомушки, причем был перекрещен его рот: 'для того чтобы враг человеческий не влетел через уста во утробу', - пояснил он гостям, которые от умиления только головами покачивали.
- Так вот како чудо было! - торжественно заключил блаженный, окидывая быстрыми глазами присутствующих. - И как я, значит, божиим соизволением, по вере своей многоей, спасенье приял! А что этих всяких соблазнов мне было, как, то есть, враг мою плоть смущал - больше все во образе женском, ну, и опять же насчет яствия и пития - то и несть тому исчисления, и только одна вера моя соблюла меня чиста - вера да о грехах сокрушение. А соблазны-то нашему брату бывают многие!
Третья икота со вздохом, а гости все слушают да слушают с глубоким благоговейным вниманием, и некоторые лимонные дамы даже слезы источают. Актриса же Лицедеева сидит - не шелохнется, и глаза глубоко опустила, потому, вероятно, чувствует, что и ее, немощную, на этот счет исконный враг потайно многими соблазнами одолевает...
- А вот мне, грешнице, тоже чудо великое было, - начала своим певучим голосом Макрида-странница.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гости остались по большей части глубоко поражены этим последним чудом, а лимонные дамы еще сильнее источали слезы умиления.
Они совершенно искренно верили этим рассказам и преисполнялись чувством священного благоговения к таким избранникам, как Фомушка-блаженный и Макрида-странница.
Прошла одна минута молчаливого раздумья.
Макрида, пользуясь ею, вынула из-за пазухи книжку в черном клеенчатом переплете и тихо, но торжественно поднялась со своего места.
- Благочестивые милостивцы! - начала она переливаться певучим голосом. - Пожертвуйте доброхотным даянием на преукрашение храмов и обителей божих!.. Было мне видение: святитель во сне явился. Слезно плакал он, батюшка, и заказал мне, чтобы я, по усердию своему, через доброхотных дателев, престол ему, Костромской губернии Чуриловского погоста, в деревне Сивые Жохи беспременно поставила. 'А я, говорит, и за тебя, раба Макрида, и за них, за дателев-то, перед господом умолитель грехам вашим буду'. Так вот - не будет ли милость ваша, господа мои высокие, по усердию своему пожертвовать мне что-либо?
Гости с готовностью взялись за свои карманы, и ассигнации их обильно исчезали за черным клеенчатым переплетом Макридиной книжки.
Макрида выдерживала роль и строила лицо строгое, с очами, долу потупленными. Но Фомушка выдерживал с трудом: плотоядная улыбка, при виде стольких ассигнаций, невольно просачивалась на его роже, и жадными глазами он неустанно следил за Макридой, как бы опасаясь, чтобы она его надула. Одни только добрые домовитые птицы ничего не видели, ничего не подозревали, и во имя небывалых чудес позволяли обчищать с такой беззастенчивой наглостью свои широкие карманы.
Вскоре появились еще два новые лица - одно почти вслед за другим. Это были: отец-протопоп Иоанн Герундиев и, с одного из кладбищенских приходов, отец Иринарх Отлукавский. Последний вступил в залу минутами тремя позже первого, и потому они приветствовали здесь друг друга взаимно троекратным лобызаньем, пожимая один другому обе руки: правую - правой, левую - левой.
- Ну, что, как слышно? Говорят, тифозная эпидемия свирепствует? спросил отец Иоанн отца Иринарха, плавно поглаживая свою бороду.
Вообще отец Иоанн отличался плавностью и мягкостью своей речи, своих движений и всего своего наружного характера. Отец же Иринарх был более резок и в улыбке, порою, несколько саркастичен.
- Да! Мрет народ, мрет, - подтвердил отцу Иоанну отец Иринарх, расправляя с затылка на обе стороны лица свои волосы. - И шибко мрет, но... все больше чернорабочий... все чернорабочий...
- А я так полагаю, что никакой тут эпидемии нет, а все это одна только выдумка господ медиков; потому, где же тут эпидемии, ежели вот уж четвертые сутки ни к кому, а ни-ни то есть ни к кому, в буквальной точности, не позвали ни исповедывать, ни отпевать. Какая же тут эпидемия, я вас спрашиваю?
- Нет-с, я вам доложу, что мрет народ, - весьма настаивал отец Отлукавский. - Но только не из достаточных, не из зажиточных классов, а все это мертвец, доложу вам - чернорабочий.
- Ну, что ж делать! Божья воля, Божья воля! - развел руками отец Герундиев, и оба с сожалением вздохнули - оба хорошо понимали друг друга, оба друг друга не любили, и оба друг другу сладко улыбались и, по завету, лобызались при встрече.
- Что есть жизнь? Нет, вы мне разрешите сейчас же вопрос: что есть жизнь? - словно пиявка, присосалась меж тем девица-писательница к князю, спириту и черепослову.
- 'Жизнь! Что ты? - Сад заглохший', сказал мудрец, сударыня, отбояривался черепослов. - И вопрос этот весьма труден, я не могу разрешить его сразу.
- Ну, так вот что: я даю вам неделю сроку. В следующую пятницу, когда мы опять здесь встретимся, вы мне должны привезти разрешение моей проблемы.
А пока она задавала свои вопросы, успел прибыть и еще один гость из самых почтенных. Это был граф Солдафон-Единорогов, который являл из себя гладко выбритую фигуру высокого, плотного старика, звучно и крепко опиравшегося на черную палку, при вечном старании придать нечто орлиное своей закинутой назад физиономии. Он, в качестве бывшего воина, постоянно носил наглухо застегнутый фрак, украшенный блестящими регалиями, и высокий черный галстух старовоенного покроя, который вполне скрывал под собою малейшие признаки белья и твердо подпирал обе графские щеки. Старик придавал необыкновенный вес и значение своим визитам, и потому посещения его к Савелию Никаноровичу были весьма не часты, так как он старался всегда выбирать те вечера, присутствовать на которых изъявила желание и княгиня Настасья Ильинишна: он питал к ней большое почтение, считал себя вполне равным ей и поэтому полагал, что уже если оказывать честь своим посещением, то оказывать ее одновременно с княгиней Долгово- Петровской, что выходило всегда как-то блистательней и оставляло свое впечатление. Граф Солдафон- Единорогов принадлежал к числу 'огорченных', недовольных современным ходом событий русской жизни и при каждом удобном случае громко заявлял свой негодующий протест. Его называли 'либералом с другого конца'.
Первое, что почел он нужным сообщить хозяевам, с достоинством раскланиваясь с ними, было известие, что княгиня Настасья Ильинишна непременно хотела быть у них сегодня. Хотя хозяева знали об этом и без него, однако он думал все-таки доставить им большое удовольствие сообщением, услышанным из его собственных уст, а через какие-нибудь пять минут, в отдельном кружке самых солидных и достойных гостей Савелия Никаноровича авторитетно раздавался уже его голос, в котором даже и нечуткое ухо ясно могло бы расслушать огорченное раздражение.
- Нет, вы скажите, куда мы идем, - говорил граф Солдафон-Единорогов, куда мы идем, я вас спрашиваю! И что из этого выйдет? Ха-ха-ха!..
Хохот графа раздавался весьма умеренно, с большим достоинством и отчетливой раздельностью в звуке 'ха-ха'.
Кружок слушателей глубокомысленно пожимал плечами, качал головами и произносил безнадежно:
- Гм!..
- Вчера я встречаю князя Петра Петровича, - возвысив голос, не без горечи продолжал граф. - Это бог знает что за старик! Что с ним сделалось! Радикал, чистейший радикал! Ну, и прочел же я ему мою отповедь! И что ж? Улыбается. 'Вы, граф, - говорит, - озлоблены'. Еще бы не озлоблен! Я думаю!
