И швейцар, ежась от холоду, скрылся за стеклянною дверью.
- Ы! штоб вас!.. - проворчал подчасок и приказал ехать в другую больницу.
В другой - та же самая история.
- Кроватей не имеется. Поезжайте в N-скую.
- Да мы сейчас только оттуда.
- Покажи отказной!
- Да не дали нам отказного. Дайте хоть вы-то!
- А нам что! Вези ее хоть в полицию.
- Ну, что ты, и в самом деле! Не пьяная ведь, а как есть хворый человек. Да дайте же, что ли, прости вы экие, отказной-то, а нет, я точно в полицию отвезу, да там всю штуку и брякну. Ведайтесь тогда!..
- Нашел, дурень, страх какой! За это бы тебя взашеи отседова! Ну, да ин ладно уж: тащи в приемный - там освидетельствуют и пропишут.
Маша должна была сойти с извозчика. Дежурный доктор осмотрел ее в приемном покое и подписал отказной лист, с которым надо было ехать в третью больницу.
В третьей оказались свободные кровати, но... надо было ждать на улице: швейцар не пускал в приемную.
- Пошто не впустить! Не на морозе же нам тут зябнуть! - протестовал подчасок.
- Нельзя, потому - не порядок! - величественно возразил ливрейный швейцар.
- Да поколева же дожидаться?
- Дежурного нету: без дежурного нельзя.
- Так хоть фершала кликни, пущай хоть он ее примет.
- Обожди маленько - сейчас придет, на фатеру побежал к себе чуточку: сейчас вернется.
Швейцар ушел, словно бы его долг был уже исполнен. Маша забилась с головой под дырявую полость, чтобы ветер не так поддувал, и сидела, скорчившись да съежась, на дне санок, и слышала оттуда, как энергически чертыхался полицейский подчасок, топчась на одном месте, да как ныл недовольный извозчик, что лошаденка у него, почитай, совсем заморилась, а ты еще стой тут занапрасну - скольких седоков упустил-то. И каждый из них был прав по-своему.
Прошло около получаса, пока наконец явился фельдшер и милостиво соизволил допустить больную до приемного покоя.
- Жди, пока доктор придет, - отнесся к ней фельдшер и указал на деревянную скамью, на которой уже находились в полулежачем положении две больные: старуха, вся обмотанная каким-то грязным и ветхим тряпьем и сидевшая без движения, приникнув к стене головою, да лет пятнадцати девочка, которая стонала и металась в горячечной тоске. Обе были чрезвычайно трудны, обеим требовалась настоятельная и скорая помощь - и обе меж тем уже около часу дожидались на жесткой скамье приемного покоя.
Маша в изнеможении опустилась между ними.
- Дай же, что ль, извозчику заплатить - не даром же катал тебя, обратился к ней вошедший подчасок.
Та порылась у себя в кармане и подала ему единственную свою трехрублевку.
- Э, надо будет пойти разменять, - сообщил солдат, раздумчиво глядя на ассигнацию, - сдачу получишь, я отдам там, кому следствует.
Но отдал ли он кому, получил ли кто от него - неизвестно, потому что Маша не добилась потом на этот счет никакого толку, - так и канули куда-то ее последние деньги.
Приемный покой выглядел как-то мрачно и неприветливо. Маятник на стене монотонно тукал, да скрипело гусиное перо под рукою фельдшера, строчившего что-то в углу за черным столом. Одинокая свеча, горевшая перед ним, весьма тускло освещала эту комнату, а хриплое дыхание старухи да надрывающие душу стоны горячечной девочки сообщали этой комнате уныние невыносимое. Но фельдшер давным-давно уже закаленный и окаменелый среди явлений подобного рода, казалось, будто и не слыхал ни этих стонов, ни хрипоты. Он продолжал себе строчить самым равнодушным и спокойным образом, словно бы здесь не было ни одного живого существа. Пописал-пописал малую толику и вышел из комнаты. Трое больных остались одни, предоставленные самим себе и всеблагому провидению. Прошло более получаса, пока возвратился фельдшер, к которому через силу обратилась Маша, прося позвать доктора.
- Ну, подождешь, невелика беда! Какое важное кушанье! И почище тебя ждут, случается! - возразил на это фельдшер и бесцеремонно, громким голосом крикнул в открытую дверь: - Севрюгин! Ходил ты, черт, за дежурным?
- Ходил! - лениво махнув рукою, ответил служитель.
- Что же он?
- Да все там, у главного в карты дуется. Сказал: пущай ожидают.
- Сходи, что ль, еще раз.
- Чего там 'сходи'! Ругаться ведь будет... Бегать-то только попусту двадцать раз - чего им и в сам-деле! И обождут! Невелика беда!
Девочка пуще принялась стонать и метаться.
Фельдшер, заложив руки в карманы и посвистывая что-то себе под нос, подошел к ней фланерской походкой, постоял, поглядел и, не без писарской грации, круто повернувшись на каблуках, пошел себе похаживать из угла в угол по комнате.
- Ишь, тоже дьяволы!.. Христа ради, как нищих каких, принимаешь их в больницу, - поваркивал он сквозь зубы, на ходу, с неудовольствием косясь на трех женщин, - а они еще претензии свои заявляют! Где бы начальство за милость благодарить, а они еще - на-кося! - претензии!.. - И через пять минут снова удалился куда-то из приемного покоя.
Прошло еще добрых полчаса, в течение которых глухая тишина нарушалась только туканьем тяжелого маятника и стоном девочки. Старушечьего хрипенья уже не было слышно. Сперва еще, время от времени, старуха эта 'конвульсивно слабо подергивалась плечами, а теперь сидела уже совсем без малейшего движения, только голова от стены отделилась и на грудь повисла.
- Доктора!.. Бога ради, доктора, - простонала Маша, едва фельдшер снова показался в дверях.
- Эко зелье какое! Чего пищишь-то, - огрызся он на нее, проходя к своему столу, - будь и за то благодарна, что в приемный покой впустил, а то бы и до сих пор у подъезда на дворе дожидалась. Молчи, знай! Придет тебе доктор, когда время будет.
И через несколько времени дежурный доктор действительно появился в комнате, весьма аппетитно зевая перед сном грядущим.
Прежде всего подошел он к старухе, которая помещалась ближе всех от двери.
- Ну, ти что? - спросил он с сильным немецким акцентом.
Та не отвечала и не двигалась.
- Ну, атфичай, что ти? - повторил он, толкнув ее рукою.
Старуха от этого движения покачнулась и тихо навалилась на Машу. Эта быстро отодвинулась в каком- то инстинктивном испуге. Вслед за тем старуха и совсем уже брякнулась головой об скамейку.
- Дай свеча! - приказал доктор и при свете приподнял пальцем закрытый глаз ее.
- Зашем мертви принималь? Зашем? - с неудовольствием накинулся он на фельдшера.
- Да она еще живая была, ваше благородие, - оправдывался этот, - она, должно полагать, недавно еще. Я и то не хотел принять ее, потому говорю: все равно помирающий человек, а он - мужчина какой-то - выбросил ее из саней, а сам ускакал... Я не виноват-с.
Доктор ограничился тем, что сказал ему дурака и распорядился отнести труп в мертвецкую, да на завтра вскрытие назначить, и подошел к девочке, которая металась в полнейшем беспамятстве. Заглянув ей в синее лицо и пощупав пульс, он только весьма лаконически проговорил: 'Тиф', - и обратился к Маше. Та кое-как передала ему, что чувствовала.
- Туда же! - распорядился доктор и направился в свою дежурную комнату, где его ждали сладкие объятия Морфея.
* * *
Одна из прислужниц, в тиковом платье, повела наверх Машу, поддерживая ее под руку, а другая, вместе с фельдшером, поволокла туда же тифозную девочку. Они именно волокли ее, немножко в том роде, как обыкновенно полицейские волокут пьяных. Девочка металась и стонала, и бессильные ноги ее колотились о ступени каменной лестницы.
В палате, где предназначено было лежать двум вновь поступившим больным, стояли две свободные
