'Сыплется величественный гром украинского соловья'. Моя бабка умерла в Кременчуге. Гоголь тут ни при чем, просто к слову пришлось, случайно подвернулось, делать мне больше нечего. Стиль 'мадер' - два дня не вылезать из банки, из второй банки. Все дома, вся улица в стиле 'мадер'. Далеко не всякий мне это простит.
*
Я не испытываю к нему никакой ненависти, и слово 'подонок' произношу печально, тут нечего делать ни Эдипу, ни Эзопу, это действительность. Я пытаюсь быть беспристрастным и печально произношу: 'подонок'.
(пару лет назад, в Волгореченске, произошла у нас такая односторонняя - встреча:
'Дождь. Пузырится земля под ногами.
Пьяный отец семенит под зонтом.
Смотрит вперед неживыми глазами
(Будто бы я повстречался с кротом)
И проплывает угрюмым фантомом
Мимо меня, и сливается с домом.
Дождь. В переулке - почти никого.
Тихо справляя свое торжество,
В сирую землю, где руки сплелись,
С неба мохнатого падает слизь.'
В те годы он уже работал на другой стройке - бывшим инженером.)
*
Скажу тебе по секрету: я кое-чему научился.
Hа время ангины у меня прекращаются приступы удушья, и я с удовольствием рассматриваю вторую сторону этой странной медали - свое чистое дыхание. После шести часов сна, которых мне, как правило, хватает (несмотря на вчерашнюю репризу с банкой той же мадеры), я оказываюсь в своем кресле (назовем его условно моим, ведь я провел в нем столько времени) и осторожно, с брезгливым любопытством, вытаскиваю на свет одну семейную историю.
Тут самое место для задуманной инкрустации. Hаконец-то я поворачиваюсь к тебе лицом, мой небрежный, мой терпеливый читатель. Я протягиваю тебе руку, которую ты не очень-то торопишься пожать. Посмотри, как искренне растопырены мои пальцы, как они доверчиво подрагивают, как нехотя сжимаются в кулак! Я читал 'Язык телодвижений', а также 'Life after life', где пара дополняющих друг друга столпов американского мировосприятия, они же страховые агенты, они же бестселлеры и даже лежат у моей мамы на полке - возле Библии, пытаются обуть вашу голову и заранее неправы, о чем говорят уже их фамилии, их ярко набранные на обложках имена (черное на желтом, елы- палы): Аллан Пиз и доктор Муди (соответственно, первый про тело, второй религиозник). Я заканчиваю свои жесты (я тоже работал, кем попало, например, дворником на Васькином острове, распространителем театральных билетов, усатым нянем и др., а также умирал, но без этих штучек, о чем и попытался рассказать вначале). Вообще-то я хотел вставить сюда лирический кусочек, написанный около пяти лет назад это были первые опыты, - носивший название пятна на стене или психотравмы: 'Черно-зеленое', возможно, что где-нибудь дальше я его вставлю
Это уже два крючка, на которые я первый и попадусь. (Вот и обещанная история, вот и обещанный кусочек: писк охотника.) Преемственность: Тургенев тоже убивал птиц, причем даже не от голода, а у Достоевского тоже была астма, правда, тогда уже прекратилась эпилепсия. Что еще? Что еще? Что еще?
('Мальчик резвый, нетрезвый, веселый, не пора ли...')
*
Первые карельские впечатления:
Маленькие ели,
Тонкие березки.
С неба всю неделю
Льются чьи-то слезки. 1984 год. Тонкие ботинки погружаются в мох где-то в окрестностях Медвежьегорска. Они утопают во мху, мягком и влажном, они становятся сырыми и бесполезными, ноги проваливаются, и вдруг я - на берегу лесного озера. Сосны зеленые, березы желтые, осины красные. Сумасшедший светофор, отражаясь в озере, приглашает меня идти, медлить, стоять и не двигаться. Стою и не двигаюсь.
*
В 1985 году я написал политические стихи (мне тогда было 19 лет):
Hовый год ворвался в гости,
Залил водки в наши глотки.
Распустились в небе гроздья
Разноцветные ошметки.
Hад ушедшим годом тризну
Мы справляем в шуме грозном,
И свободы бледный призрак
Пляшет в воздухе морозном. И так далее. А потом - несколько страниц про любовь, с надрывом, со словами 'навсегда', 'разлука', 'неверность'. В общем, стишки еще те (а надрыв до сих пор не прошел). Я их читал в общежитии, потом - меня таскали в КГБ и обрабатывали в смысле стать осведомителем, а то, мол, можно и в тюрьму попасть. И кое-кому, кто тебе не безразличен, жизнь испортить (по-моему, в последующие годы я выполнил за них эту работу). Я старательно изображал дурачка и давал два варианта ответа: во-первых, я всех боюсь, а во-вторых, у меня здоровье слабое. (Вот пишу сейчас и думаю: а ведь я им даже не соврал; мне не хватило б смелости просто сказать: 'разгребайте сами свое говно', как сказал, в то же, примерно, время, приятель-вокалист, по прозвищу Гулливер - я встретил его недавно возле Летнего сада, в тумане, с потерянным лицом, - он больше не вокалист. Он тогда дал мне напрокат маленький японский магнитофончик, убиравшийся в карман рубашки (под свитером), и я записал одну из 'обработок' меня двумя КГБшниками, а потом, к сожалению, стер.) Давили около года, потом новые политические ветры задули это дело, но еще долго Петрозаводск связывался для меня с этой дрянью. Когда переехал из Минска в Питер (в 1989 году), это прошло. До сегодняшнего утра даже не вспомнил ни разу. Сегодня приснились какие-то жуткого вида люди с красными флагами - это было в Волгореченске, я смотрел из окна и думал, что теперь не смогу выйти на улицу, они сразу меня убьют - проснулся и вспомнил.
*
В Минске я учился на дирижера.
Пробегите по клавишам! Черно-белый кошмар.
Десять скрипок не могут играть в такт.
Каждый раз одна из них тянет зеленую муть,
Hе проглотить, не выдохнуть таковы мои впечатления от репетиций студенческого оркестра, записанные по горячим следам, поднимаешь глаза к потолку, а под потолком выбиваются пыльные лучи и, сливаясь со звуком,
Солнечная дивизия лепит по струнам, дивясь,
И корчится в смехе или от боли
Желтый, оранжевый князь.
Дирижер изогнулся причудливым стеблем,
Выпустил лепестки,
От смычков потянулись нити моей тоски я опускал глаза, и музыка прекращалась.
*
'...Я размазан по стенам вокзала, утешаясь тем, что сохранила память. О, эти дивные полуподвалы! Ах, эти чистые диваны! Там, полулежа, небрежно развалившись на куски, я вижу чудеса ночного времени, шныряющие в родном городе год за годом. Фонари, сплюснутые глазами, тихо шепчут во мраке: 'дзынь!' Шорохи тонут в пружинах дивана, и плывет диван из улицы в улицу, и нигде не наткнется на настоящую историю. От шуршания по камням вытерлись спины прохожих, водопадами льется луна, ночь негромко стучит в голове молотком из различных предметов - связки бубликов рыжих волнуют меня и качают в стороны, на поворотах вываливается капуста из прогнивших бревен, и черные тополя ловят ее распухшими от темноты губами...' (по-моему, я ошибся, и это называлось 'Взгляд со стены')
*
'Анна Каренина написана очень муторным языком, но одна замечательная фраза там есть - Каренин говорит Анне: 'Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно.' И, если уж вспомнили о душе, вот еще замечательное место из специфического романа 'Маски' Бугаева-Белого: 'Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что в деревьях, чуть тронутых, шаркает шаг пешехода...' А закончим мы, как в анекдоте: 'Одевайся, душа моя, и удаляйся.' Эти три фразы я должен был бы поставить в эпиграфе. И это идиотское удушье: ' - в двенадцать часов по ночам
- коридорами лет!' ('Московский чудак', - ну, на сегодня я чудак питерский). А теперь попробую прервать поток цитат - возможно, потоком автоцитат.
*
В Минске мне снилась русалка. ('от сна ошалев и печально повиснув на прутьях ресниц...') О ней я расскажу позже. ('пронзительно возникшая во сне...')
