приличное помещение для работы, хотя по своему прошлому опыту не очень на это рассчитывал. Однако то, что я увидел, превзошло все мои ожидания. Лучшей лаборатории, если говорить о небольших, я еще никогда не встречал; она была даже более благоустроенной, чем у нас на кафедре: ряды штативов с реактивами, скопометр Икстона, термостаты, электродробилка и автоклав для стерилизации - здесь было все, что требуется, и притом самое дорогое, начиная с кафельных стен и кончая последней пипеткой.
- Боюсь, - заметил Гудолл, как бы извиняясь, - что ею не слишком часто пользовались. Кое-что из аппаратуры, возможно, придется подправить.
- Да что вы, по-моему, она идеальная. - И я умолк, не в силах больше ничего вымолвить.
Он усмехнулся.
- Мы оборудовали лабораторию совсем недавно. И приглашали для этого лучших специалистов. Я рад, что ею сможет кто-то пользоваться.
Вяло, но в то же время дружелюбно он добавил:
- Мы ждем от вас больших дел. Я одинокий холостяк, доктор Шеннон. 'Истершоуз' - мое детище. Вы доставите мне большую радость, если прославите его.
Мы пошли назад. В вестибюле, под лестницей, которая вела ко мне, он остановился, метнув на меня взгляд из-под тяжелых век.
- Я надеюсь, вы довольны тем, что 'Истершоуз' может вам предоставить. Вы удобно устроены?
- Более чем удобно.
Снова пауза.
- В таком случае доброй ночи, доктор Шеннон.
- Доброй ночи.
Он ушел, а я отправился к себе. В голове у меня царил полный сумбур после встречи с этим странным, своеобразным человеком.
Я медленно разделся, принял горячую ванну и лег в постель. Уже засыпая, я услышал вдруг жалобный вопль, прорезавший нависшую над домом тишину. Он был похож на дикий крик совы в лесной глухомани. Я знал, что это не сова, но нимало не встревожился: сейчас страху не было места в моем сердце.
Крик повторился и замер в окружающей тьме.
2
На следующее утро я вышел на маленький железный балкончик, огибавший выступ моего окна; отсюда открывался вид на территорию 'Истершоуза'.
Главное здание из серого гранита с остроконечными крышами и четырьмя массивными башнями походило на баронский замок, очертания которого слегка расплывались в утреннем воздухе. По фасаду тянулась широкая терраса, окруженная балюстрадой, с фонтаном посредине, а вокруг него - узорчатая ограда из самшита. Терраса выходила на лужайку, обсаженную розами, за которой тянулась площадка для игр, где стоял маленький тирольский домик. Парк растянулся на несколько акров; его во всех направлениях пересекали аллеи, а вокруг шла высокая каменная стена, придававшая этому огромному участку вид частного владения, настоящего поместья.
Я побрился и оделся, затем, когда часы пробили восемь, отправился завтракать с доктором Полфри. На верхнем этаже восточного крыла мужского отделения в комнате для отдыха я обнаружил коротенького толстяка лет пятидесяти, лысого и румяного, который, укрывшись за утренней газетой, с аппетитом поглощал завтрак. Взгляды наши встретились.
- Пожалуйте сюда, дружище. - Не переставая есть, он приветственно помахал рукой и поспешил засунуть в рот кусок булки с маслом. - Вы, конечно, Шеннон. А меня зовут - Полфри, я из Эдинбурга, окончил университет в девяносто девятом. Вот тут кеджери [восточное блюдо из риса, яиц и лука], бекон и яйца... там - кофе. Чудесное утро... голубое небо, прозрачный воздух... 'настоящий истершоузский денек', как мы здесь говорим.
Полфри казался человеком сердечным, безобидным и недалеким; у него были гладкие, пухлые щеки, которые, когда он жевал или говорил, тряслись, как желе. Выглядел он на редкость чистеньким: руки ухоженные, манжеты накрахмаленные, золотое пенсне чинно свисает с невидимого шнурочка, надетого на шею. Розовую плешь прикрывало несколько прядей светлых, с легкой рыжинкой волос, которые он старательно зачесывал на нее из-за уха. Он поминутно прикладывал салфетку к своим румяным губам и седым усам.
- Я должен был бы познакомиться с вами еще вчера вечером. Но я уезжал. Ездил в широкий мир, как у нас тут говорят. Был в опере. 'Кармен'. Ах, дивный, несчастный Визе! Подумать только, что он умер от горя после провала премьеры в 'Опера-комик', даже и не представляя себе, каким блистательным успехом будет со временем пользоваться его творение. Я слушал эту оперу ровно тридцать семь раз. Я слушал Бресслер- Джианоли, Леман, Мэри Гарден, Дестин; де Режке в роли Хозе, Амато в роли Эскамильо. Нам очень повезло, что Карл Роса привез свою труппу в Уинтон. - Он промурлыкал несколько музыкальных фраз из арии тореадора, отбивая пальцем такт по лежавшей перед ним газете. - Критика пишет тут, что Скотти была в голосе. Еще бы! Ах, какая это минута, когда Микаэла, сама нежность, появляется на диких скалах возле лагеря контрабандистов! 'Напрасно себя уверяю, что страха нет в моей душе...' Изумительно... какая мелодия... великолепно!.. Вы любите музыку?
Я пробормотал что-то мало понятное.
- Ах, непременно приходите вниз, когда я сижу там за роялем. Я почти все вечера провожу за ним - играю понемножку. Должен признаться: музыка для меня - самое большое удовольствие. Я считаю, что в моей жизни были три великие минуты: когда я слушал, как Патти пела в 'Сицилийской вечерне', Галли-Курчи - в 'Жемчужине Бразилии' и Мельба - 'Севильяну' Массне.
И он продолжал разглагольствовать в том же духе, пока я не кончил завтракать; тогда он каким-то поистине дамским жестом поднес к глазам свои ручные часы.
- Шеф просил меня показать вам наше заведение. Пойдемте.
И он с неожиданной быстротой засеменил своими короткими толстыми ножками по подземному коридору; пройдя по нему немного, мы свернули налево и вдруг вышли на дневной свет, под самыми окнами моей квартиры.
Здесь с важным видом прохаживался взад и вперед тучный, глуповатого вида мужчина лет пятидесяти в неопрятной, испещренной жирными пятнами серой форменной одежде и ботинках на резиновом ходу. При виде Полфри он выпятил живот и с необычайной торжественностью и подобострастием приветствовал его.
- Доброе утро, Скеммон. Доктор Шеннон, это Сэмюел Скеммон, наш старший надзиратель... И, кроме того, с вашего позволения, неоценимый дирижер нашего Истершоузского духового оркестра.
Кроме Скеммона, к нам присоединился еще его помощник, надзиратель Броган, молодой человек приятной наружности с бойкими голубыми глазами, и мы всей компанией направились к первой галерее, над которой, как я теперь разглядел, выцветшими золотыми буквами было написано: 'Балаклава'. Скеммон движением фокусника извлек свой ключ. Мы очутились в галерее.
Она была длинная, просторная и тихая, очень светлая, со множеством высоких окон по одну сторону и множеством дверей, ведущих в спальни, - по другую. Вся мебель, как и в нижнем вестибюле, была выдержана в стиле 'буль'; ковры и занавеси, хоть и выцветшие, были все еще хороши. Тут стояло множество кресел, полки с книгами и журналами, а в уголке - даже вращающийся глобус. Казалось, находишься в уютном, хотя и несколько старомодном клубе, где пахнет мылом, кожей, политурой, сухими духами, какие кладут в комод.
Человек двадцать мирно сидело тут, развлекаясь по мере сил и возможностей. У самого входа двое играли в шахматы. Какой-то человек в уголке задумчиво вращал пальцем земной шар. Кое-кто читал газеты. Другие ничего не делали - лишь тихо и очень прямо сидели в креслах.
Полфри, пробежав глазами отчет, поданный ему Скеммоном, весело засеменил по коридору.
- Доброе утро, джентльмены. Как идет игра? - Сияя улыбкой, он дружески положил руки на плечи играющих. - Денек сегодня выдался преотменный. Можете мне поверить: получите большое удовольствие от прогулки. Я сейчас вернусь - и тогда мы сразу двинемся в путь.
И он пошел дальше по галерее, время от времени останавливаясь, доброжелательный и любезный. Поток его болтовни, хоть и несколько стереотипной, не прекращался ни на минуту. Охотно, с сочувственным видом выслушивал он жалобы. Время от времени что-то напевал себе под нос. И, пока мы шли по коридору, ни минуты не терял зря.
