сигнальщика, как его фамилия, стал спускаться на берег. Перед тем как ступить на узенькие обледенелые сходни, он на секунду заколебался, но соображения престижа взяли верх, и он, зажмурившись, побежал. На твердой земле старший политрук вновь обрел уверенность, с неодобрением оглядел детские саночки, на которых лежал только что привезенный для сварочных работ кислородный баллон, и хлопотавшего вокруг них Павла Анкудиновича. Уже под аркой он спросил:
- Этот человек бывает на лодке?
- Да, помогает…
- Без специального допуска?
Митя даже остановился:
- Но ведь он же ее построил.
Одпоруков покачал головой.
- Это неважно.
В каминной стоял сумрак, давно не мытые снаружи, заклеенные широкими бумажными полосками окна пропускали мало света. Одноруков пододвинул к окну два стула, и Митя понял - предстоит разговор. Однако старший политрук не торопился задавать вопросы. Он снял шапку, обнажив редковолосую голову с выступающим затылком, расстегнул шинель и обошел кругом комнату. Глядя на картины, он щурился, а на некоторые даже смотрел в кулак.
- Нравится? - спросил он Митю, который счел своим долгом следовать за ним на некотором расстоянии.
- По-моему, здорово.
- А по-моему, спорно. Мастерства я, конечно, не отрицаю. А вот что оно дает?
На такие вопросы Митя никогда не умел отвечать. Одноруков прикрыл глаза и растянул рот в улыбке.
- Я бы сказал так: поэтизация уходящего Петербурга. Не согласны?
- В чем же?
- Прежде всего в тенденциозном подборе объектов. Дворцы, храмы, шпили… Во всем этакая дымка… - Он показал рукой, какая.
- А чем плоха дымка? - спросил Митя сердито. Его разозлили не столько слова, сколько снисходительный тон. - Насколько я понимаю, после выстрела «Авроры» климат в городе не переменился.
Одпоруков вскинул голову и взглянул на Митю из-под опущенных век.
- Острите, - сказал он с кроткой угрозой в голосе. - Юмор. Ну что ж, я не против юмора. И даже сатиры, когда она верно направлена и метко разит наших врагов. Вы правы, уважаемый товарищ, климат не переменился. Но это не дает художнику права не замечать коренных изменений, происшедших во всех областях нашей жизни, и, прежде всего, неизмеримо выросших запросов наших людей. Согласитесь, - для убедительности он прижал к груди висевший у него на боку армейский планшет, лицо его выражало страдание, - это искусство не для всех. Народ этого не поймет и не примет.
Мите очень хотелось сказать, что многие пейзажи Ивана Константиновича висят в музеях, что совсем недавно, уже после начала блокады, в лучшей типографии города, печатающей государственные бумаги, выпущена большим тиражом серия открыток с репродукциями этих пейзажей, и следовательно, народ не только принял их, но и взял на вооружение. Он хотел также заметить, что люди, не понимающие современного искусства, зачастую не понимают и классического и что в свое время классики хлебнули немало горя от своих современников. Но он побоялся обострять отношения и сказал примирительно:
- Почему же не поймет? Вы же понимаете.
Одноруков посмеялся снисходительно.
- Я - другое дело.
- Почему другое? Разве вы художник?
- Нет, я не художник, - жестковато возразил Одноруков, - но мне приходилось курировать эти вопросы.
Незнакомое слово добило Митю, и он умолк. Одноруков вздохнул и сделал приглашающий жест. Они сели у окна, лицом к лицу и почти касаясь коленями. Одноруков улыбался. Он опять, как тогда в отсеке, откинулся назад и посматривал на Митю из-под полуопущенных век.
- Ну-с, - сказал он. - О чем же мы будем беседовать?
Митя удивился.
- Я не знаю.
- Так-таки совсем не знаете? - Глаза Однорукова еще больше сощурились, а рот растянулся чуть ли не до ушей.
- Честное слово, не знаю. Если вы насчет той истории, так ведь я при этом не был.
- Это известно, что не были. Ну, а что вам рассказывал Горбунов?
- Представьте себе - ничего.
Это была чистая правда, но выглядела она до того неправдоподобно, что Митя покраснел. Одноруков посмотрел на него с жалостью.
- Я вижу, - сказал он, вздыхая, - вы со своим командиром большие приятели.
Митя тоже вздохнул. Рассказывать постороннему человеку о своем разрыве с Горбуновым было глупо.
- Конечно, - сказал Митя. Эта сознательная ложь на время вернула ему доверие собеседника.
- По крайней мере - откровенно.
- А вы разве против дружбы?
- Опыт показывает, что приятельские отношения между начальником и его ближайшими помощниками редко доводят до добра. Успокойтесь, я не имею в виду вас лично. - Он похлопал Митю по колену.
- А я и не беспокоюсь, - грубо сказал Митя. Он чувствовал, что начинает волноваться - именно потому, что его успокаивают. - Если можно, товарищ старший политрук, поближе к делу. Задавайте вопросы.
- Значит, вы хотите, чтоб я вас допрашивал? - спросил Одноруков с несколько натянутой шутливостью. - А вот я - не хочу.
- Чего же вы хотите?
- Беседовать. А для того, чтоб наша беседа была плодотворной, она должна быть… ну?
Митя промолчал, он не любил подсказки.
- Искренней, - сказал Одноруков. - Вы член партии?
- Комсомолец.
- Комсомол - ближайший помощник партии, - сказал Одноруков таким тоном, как будто эта мысль только что родилась в его мозгу. - Вы согласны со мной?
- Согласен.
- Договорились. Итак, мы ведем дружеский разговор.
- О Горбунове?
- Да, мне хотелось бы знать ваше совершенно объективное мнение. Что это значит? - спросил он себя тоном лектора. - Это значит, что чрезвычайно желательно, чтоб вы полностью отвлеклись от всего, что способно помешать принципиальности ваших суждений, от сложившихся между вами приятельских отношений, и руководствовались в каждом слове только интересами дела, то есть, - он поднял палец, - в конечном счете нашими общими интересами, интересами вашего друга и вашими собственными.
Митя не совсем понимал, почему он должен отвлечься от дружеских отношений с Виктором Ивановичем и вести о нем дружеский разговор с человеком, которого видит первый раз в жизни. Но в мягких шепотных интонациях Однорукова, в его манере отделять слово от слова четкими интервалами было что-то завораживающее, заставлявшее предполагать, что за его словами стоит какая-то иная логика, более высокая, чем та повседневная, обывательская, при помощи которой лейтенант Туровцев обходился до сих пор.
- Предупреждаю, ничего плохого о Викторе Иваныче я сказать не могу, - пробормотал Митя со слабой надеждой, что его сразу оставят в покое.
- А почему вы думаете, что я хочу услышать именно плохое? Согласитесь, если б я хотел услышать плохое, я обратился бы к кому-нибудь другому.
Довод показался Мите неопровержимым, и он смирился.
