сыновние обязанности. После начала войны Митя выслал матери аттестат на семьсот рублей - в блокаде деньги все равно не нужны, а там это сумма - и послал за пять месяцев три открытки с видами Ленинграда. Митя вообще любил открытки: будучи медленнее телеграмм, они допускали телеграфный стиль. Родители не обижались - они любили Митю, гордились им и считали его время драгоценным. Конечно, им хотелось побольше знать о том, как живется Митеньке в осажденном городе, и они не пропускали ни одной печатной строки, ни одной передачи, где говорилось о Ленинграде, мать писала Мите длинные письма, письма были бодрые, и Мите казалось, что родители живут почти так же, как жили до войны. Последнее письмо было полно наставлениями о том, как бороться с цингой, а в конверт были вложены четыре расплющенные дольки чесноку. Если вдуматься, это было даже трогательно, и Митя дал себе слово не позже чем завтра написать отцу и матери настоящее сыновнее письмо, длинное и нежное, со всякими ненужными подробностями, которые они так любят. Собственно говоря, никто не мешал заняться этим немедленно, но не стоило заводиться, в любую минуту мог вернуться Горбунов.
Но Горбунов не шел, и Митя начал нервничать. Что он мог такое выкинуть, этот неприятный матрос? А может быть, ничего не случилось: Соловцов сидит у печки и растабарывает, все расселись вокруг и развесили уши, на почетном месте сидит Виктор Иванович, он посасывает трубку и время от времени вставляет словечко. Конечно, он командир корабля, может делать все, что ему угодно, и ни у кого не спрашиваться. А я вот не могу встать и уйти к Тамаре…
На Тамару он больше не сердился: не надо быть скотиной, лейтенант. Почему вы требуете, чтоб женщина целыми днями сидела одна в темноте и холоде и ждала, когда вы соизволите забежать на пятнадцать минут? И нет ничего удивительного, что она изменилась и все реже бывает такой самозабвенно пылкой, как в ту нашу первую и единственную ночь…
Горбунов вернулся через час. Митя лежал, укрывшись с головой, но из-под одеяла он мог следить за каждым движением командира. Командир двигался, как всегда, бесшумно: снял с себя шинель и шапку, поправил сползшую постель. Затем сел, заложил ногу за ногу, вероятно, для того, чтоб расшнуровать ботинки, и, словно забывши о своем намерении, откинулся назад и застыл. Свет ночника падал прямо на лицо, и Туровцева поразило сосредоточенно-мрачное выражение этого лица: за прошедший час оно как будто обуглилось - стало темнее и тоньше.
Прошло минут пять, быть может, меньше, но Мите показалось, что много, - Горбунов не двигался. Он сидел, подложив ладони под затылок и глядя вверх застывшим взглядом. Только иногда, как рябь по воде, по лицу его пробегала слабая усмешка, казалось говорившая: ну-с, что у вас там еще в запасе? Давайте, давайте, выкладывайте, не стесняйтесь…
Митя боялся пошевелиться. Сон прошел окончательно, а обнаружить себя теперь уже было неловко. Он даже попытался всхрапнуть и, как видно, перестарался, потому что Горбунов, не поворачивая головы, сказал:
- Вы же не спите, штурман.
Митя высунул голову. Вид у него был, вероятно, сконфуженный. Горбунов усмехнулся.
- Ладно. Давайте поищем чего-нибудь снотворного.
Снотворное он почему-то искал не в аптечке, а под койкой у механика.
- Девяносто шесть, - предупредил он. - Разводить не будем?
- Разве он… не того?
- Нет, не того. Только надо пить спокойно, как молоко. Если вы по малодушию поперхнетесь, спирт с воздухом образуют адскую смесь… Садитесь. If you please.
Он налил Мите половину граненого стакана, а себе в крышку от бачка.
- Закусывать решительно нечем. А впрочем - погодите.
Вынув из шкафчика аккуратно завернутую в бумагу черную корку, он разломил ее пополам.
- Постойте-ка, - сказал Митя. Он вынул письмо и вытряхнул из конверта две заветные дольки. - Пойдет?
- Великолепно, - сказал Горбунов. - Если этой штуковиной потереть корочку, она пахнет совсем как украинская колбаса. Откуда у вас такая роскошь?
Вместо ответа Митя перебросил через стол записку матери. «Уважаемый товарищ военный цензор, - писала мать, - очень прошу Вас пропустить прилагаемые четыре дольки обыкновенного чеснока. В них нет ничего, кроме витаминов, а они очень нужны моему сыну Дмитрию, находящемуся…» Далее все, за исключением подписи, было замазано жирной черной краской, а в углу этой же краской крупным детским почерком было приписано: «На здоровье!» Горбунов читал медленно, и все это время Митя держал наготове снисходительную улыбку: чудачки, мол, эти матери… Дочитав, командир бережно сложил записку и вернул ее Мите.
- Ваша мама, - сказал он тихо и так медленно, как будто каждое слово требовало от него усилий, - вероятно, представляет себе военного цензора этаким строгим генералом в орденах. А в цензуре сейчас сидят девчушки, вчерашние школьницы. Перед ними инструкция - что можно и чего нельзя - и горы писем. «На здоровье!» Вы ответили матери?
- Нет еще.
- Я так и думал. Вы, наверно, не очень внимательный сын.
- Почему вы так думаете?
- Все мы по отношению к своим матерям - гуси лапчатые. А случится помирать, небось сразу: мама! Ладно уж… Аппараты товьсь!
Митя с опаской поглядел на свой стакан. Он приготовился к самому худшему, но все обошлось благополучно. Сразу стало тепло.
- Ну как?
- Хорошо. А что же вы?
- Обо мне не беспокойтесь - я потом.
Митя внимательно посмотрел на командира. Несомненно, Горбунов был чем-то потрясен. Внешне это почти ни в чем не выражалось, он только стал медлительнее, как будто новая, еще не привычная тяжесть легла ему на плечи. Он пытался вести себя как всегда, и это ему почти удавалось, он двигался, говорил и даже улыбался, ни движения, ни речь, ни улыбка не изменились, но стали тише, осторожнее, а в опущенных глазах застыло напряжение шофера, ведущего груженую машину по бездорожью.
Горбунов долго, старательно, как будто производил химический опыт, натирал чесноком корочку.
- Попробуйте. Совсем колбаса.
Выпив, он долго жевал корку. Затем поднял на Митю взгляд, который трудно было выдержать.
- Так вот, уважаемый Дмитрий Дмитрич: жену мою убили.
Митя ахнул. Он чуть было не ляпнул «не может быть», но вовремя удержался и спросил:
- Соловцов?
Подразумевалось: не кто убил, а кто сказал. Горбунов понял правильно и кивнул.
- Слушайте, а может быть, все-таки…
- Ничего уже не может быть.
- Давно?
- Когда была эвакуация Либавы? В тот самый день.
Митя раскрыл рот, чтоб спросить о ребенке, но замялся, ища слово. Горбунов понял.
- Вы хотели спросить, где мальчик? Не знаю.
- Жив он?
- И этого не знаю. Вот что, штурман: главное я вам сказал, а о деталях, если они вас интересуют, расспросите сами Соловцова. А я - не могу.
Митя смущенно замолк. Горбунов усмехнулся - все так же медленно, как будто мышцы лица перестали его слушаться.
- Нет, серьезно, я даже прошу вас - поговорите. Раз уж так случилось, что вы знаете о моей семейной жизни больше всех. - Увидев, что Туровцев недоумевает, он пояснил. - Того письма не читал никто.
- Как?
- Очень просто. Оно не было отправлено.
- Почему?
- Из гордости, наверно. И потом - к чему? Лишняя ниточка.
