Соловцов выплюнул гвоздь и стал, как положено, но Митя продолжал кипеть. Его бесило все - и развалистая походочка, и небрежный плевок, но самым нестерпимым было то, что от матроса исходил самоуверенный покой, в то время как он, лейтенант Туровцев, волновался. Мите очень хотелось накричать и выгнать Соловцова, но он понимал, что это было бы не победой, а поражением. Формально он поставит на своем. Соловцов не такой дурак, чтобы лезть под трибунал, он с презрительным спокойствием выслушает сбивчивую ругань и нестрашные угрозы и уйдет, провожаемый влюбленным взглядом Границы и молчаливым сочувствием художника. Горбунов спокойно выслушает запальчивые объяснения помощника, взглянет и чуть-чуть усмехнется. Это будет значить: «Ну что ж, я сказал, что решать будете вы, и сдержу слово. Ну, а по существу - я был о вас лучшего мнения, штурман».
- Что здесь происходит? - спросил он, сдержав раздражение.
Соловцов ответил не сразу. Он тоже примеривался. Вчерашнее впечатление о лейтенанте было неважное - слюнтяй, чистоплюй, сегодня он заговорил по-иному. В оттенках Соловцов разбирался.
- Да ничего, товарищ лейтенант, просто недоразумение…
Он дал знак Границе. Бумажная маскировочная штора развернулась с фанерным грохотом. Свисток на улице задохся. Усмехаясь, Соловцов пояснил:
- Я тут, значит, стараюсь для пользы дела, маскировку приколачиваю, а этот кинтошка - свистит. Мало что свистит - оружие наставляет. А я на этот счет нервный, ах так, думаю…
Туровцев понял: предлагается почетная мировая. Командиру надлежит восхититься лихостью матроса (сам-де такой!) и, пряча восхищение под напускной суровостью, отечески пожурить.
Однако Соловцов рассчитал неточно. Вчерашний Туровцев, может быть, и пошел бы на мировую. Сегодняшний устоял. Ему не понравился тон, не понравилось слово «кинтошка», а главное, именно в этот самый момент он принял окончательное решение - не расставаться с Соловцовым. Соловцов вернется на лодку и будет служить.
- Глупостями занимаетесь, - сказал Туровцев. При этом он довольно удачно передразнил Соловцова, подставляющего грудь под пули. - Знаете ведь, что не выстрелит. Обождите, мне нужно с вами поговорить.
Он подошел к Ивану Константиновичу и поздоровался.
- Идите в диванную, - сказал художник. - Там вам никто не помешает.
В тамбуре перед диванной топилась изразцовая печка, и Мите не захотелось уходить от огня. Он опустился на связку каких-то растрепанных фолиантов и показал Соловцову на другую, такую же. Соловцов присел на краешке, в неудобной позе - не из почтительности, а как человек, рассчитывающий, что его не станут долго задерживать. Он скучливо глядел, как кипит в пылающих корешках переплетный клей, и ждал.
- Начнем по порядку, - сказал Туровцев. - За что вы попали на гауптвахту?
Соловцов вскинул на Митю изучающий взгляд - очень светлые немигающие глаза матроса налились печным жаром. Усмехнулся одними губами:
- Было за что.
- Не сомневаюсь, - сухо сказал Туровцев. - За что же?
- В журнале записано.
- Знаю. - Митя с трудом сдержал вновь вспыхнувшее раздражение. - Так за что же все-таки?
Соловцов опять усмехнулся.
- С пехотой малость повздорили.
- Подрались?
- Было.
- В городе?
- Ага, - бесстрастно подтвердил Соловцов. - В Парке культуры.
- Очень культурно.
- А я не хвастаюсь.
- Ну хорошо. Пока вы сидели, лодка ушла на позицию. Дальше?
- Дальше? А дальше я капитан-лейтенанту все доложил, все, как было.
Разговор становился бессмысленным.
- Вот что, Соловцов, - сказал Митя, помолчав. - Вы рулевой, кажется?
- Точно.
- Не «точно», а «так точно». Значит, рулевой. А я - штурман. Нужен ли мне рулевой - решать буду я. Ясно вам?
Соловцов опять метнул быстрый оценивающий взгляд. Уверившись, что лейтенант говорит правду, он нехотя выдавил:
- Ясно.
- Тогда не теряйте времени и рассказывайте.
- Есть, - сказал Соловцов. Все же он медлил, и Туровцев догадался - почему.
- Я друг Виктора Ивановича, - сказал он, чувствуя, что краснеет; к счастью, Соловцов не мог заметить этого. - Я знаю все.
- Все? - Матрос еще колебался. - И того полковника - тоже знаете?
«Полковник - это тот», - догадался Митя.
- Нет, - сказал он вслух. - Нет, не знаю. Но хочу знать. И буду знать.
Намерение разыскать «того» возникло у него только что, но ему казалось, что это давнее и твердое решение.
- Когда так, - сказал Соловцов, помолчав, - нам по дороге, я сам его ищу. Если только он со страху на Большую землю не сиганул - я из него и без трибунала душу выну.
- Хорошо, об этом потом. - Митя поморщился. - Давайте лучше по порядку.
- Есть, по порядку. Стало быть, сижу я на губе… Виноват, на гауптвахте, - поправился Соловцов с издевательской поспешностью. - Сижу. Собралось интеллигентное общество. После первой же бомбежки всех словно ветром сдуло: кого обратно в часть, а кому винтовку в руки - и прямиком на рубеж. Остаюсь я в камере один. Настроение, сами понимаете, хреновое, потому как бомбят без передышки. Затем слышу - канонада. И все ближе, ближе… Свет вырубили. Подождал я маленько, потом выломал из нар стойку, да как дам по двери. Навернул разов пять - слышу: бежит Рашпиль.
- Рашпиль?
- Так точно, старшина на губе, вроде смотрителя. Любимец флота. Орет: «Ты что - бунтовать?» - «А что, говорю, раз война, одного часу не имеете права задерживать». - «Ты здесь не указывай!» - «Как же, говорю, вам не указывать, когда вы законов не знаете? Вы теперь обязаны либо меня в расход списать, либо же предоставить оружие, чтоб я мог с оружием в руках защищать священные границы. Приказ номер шестьсот шесть дробь эс читал, сучий нос?»
- Сомневаюсь, чтоб существовал такой приказ, - вставил Туровцев.
- И справедливо сомневаетесь, товарищ лейтенант. Однако же подействовало. Убежал, через пять минут топает обратно: «Выходи!» Выхожу. «Дуй прямо к коменданту!» Являюсь. Горит лампа-молния, посреди кабинета стоит помкоменданта майор Шумин, весь в оружии, вроде как артист из кинофильма, а за столом у него сидит неизвестный полковник, развалился и курит. Рапортую, как положено, майор Шумин берет из пирамиды винтовку, дает мне в руки: «Имеется приказ командования оставить город. Поедете с машиной, охранять важный груз. Оцените доверие». Я заикнулся было насчет лодки. «Не разговаривать!» - «Ладно, говорю, дайте хоть гранат ручных, я винтовке мало обучен». - «Бери пару в ящике». Я две взял, а четыре в запас. Полковник говорит: «Ступайте во двор, кликните там шофера Воскресенского, я - следом». Выхожу: во дворе трехтонка-»язик», шофер в армейском стоит в кузове, держит бунт каната, увидел меня, кричит: «Эй, матрос, помоги увязать ценный груз, а то, не дай бог, растеряем…»
- Что за груз? - полюбопытствовал Митя.
- Исключительно одна писанина. Папки разные, сшиватели.
- Вероятно, секретные документы, - сказал Митя наставительно.
- Обязательно, товарищ лейтенант, секретные. Раз бумага военная, она уже секретная. Тонны две этого добра. Чудно, думаю, склады бросаем, а бумаги везем. Ну да наше дело телячье - укрыли брезентом, шкертом увязали и ждем. Шофер Ваня - ему Рождественский была фамилия, а не Воскресенский - оказался
