Выкопали мы ножами могилку, похоронили честь по чести, как бойца. Перевязались кое-как, обобрали с мертвых фрицев документы, на мотоцикл - и ходу!
- Стоп, - сказал Туровцев. - И больше вы этого полковника не видели?
- Какое там! И след простыл. Нас с Ваней, когда мы из окружения вышли, проверял особый отдел - два дня врозь держали и допрос снимали, - так я следователю делал заявление.
- Ну и что?
- Записали номер машины и номер автомата, но особо не обнадежили. «Сейчас, говорят, такой клубок завязался, что концов не найти, а вы даже фамилии не знаете».
- Как же так, товарищ Соловцов?
- Так ведь начальство же, товарищ лейтенант. Начальству положено спрашивать, а у начальства не положено. Он тебе «ты», ты ему «вы», он тебя по фамилии, ты его по званию… Да и то возьмите в расчет - знакомства нашего и было всего ничего, час один, не более…
Митя задумался. Прежде чем расспрашивать дальше, ему нужно было избавиться от наваждения. Наваждение заключалось в том, что примерно с середины рассказа Митя бессознательно подставлял на место «того» полковника своего доброго знакомого Семена Владимировича Селянина, и его солидная фигура с пугающей убедительностью вписывалась в картину ночного бегства. Конечно, все это были чистейшие фантазии, подогретые тлевшей где-то в тайниках Митиной души недоброжелательностью; стоило обратиться к фактам, и факты выстраивались стеной, чтоб оградить военинженера от несправедливых подозрений. Судя по повадке, Селянин был не робкого десятка, он умел подчинять себе людей, а это редко удается трусам, приметы тоже не совпадали: «тот» был полковник, этот - военинженер, «того» звали Андрей, этого - Семен…
- Вот кабы майора Шумина разыскать, - сказал, вздыхая, Соловцов. - Либо Берзиня.
- Какого Берзиня? - спросил Митя, сердясь, что оборвалась и без того прерывистая нить его размышлений.
- Начальника гаража. Эти, конечно, должны знать.
- Сделаем запрос.
- Вот хорошо бы, товарищ лейтенант…
- Скажите-ка мне, пожалуйста… - протянул Митя. Он еще не придумал, что бы такое спросить. - Сколько ему, по-вашему, лет?
- Лет сорок будет. А может, с гаком. Не старый еще…
«Подходит», - подумал Митя с ощущением, близко напоминающим испуг. Вслух он спросил:
- Росту большого?
- Здоровый бугаище. И видом, знаете, на американца смахивает.
Ничего американского в Селянине не было, и Митя уже для проформы спросил про голос. Соловцов развел руками:
- Голос обыкновенный, командирский…
- А вы уверены, что он - полковник?
- Полковник, это точно.
Митя опять задумался. Он испытывал одновременно досаду и облегчение. Из-за стены доносилось слабое бренчанье - вероятно, Граница пытался подобрать польку - и мешало сосредоточиться.
«Значит, так, - думал Митя, - значит, таким образом: теперь мне известно все, что известно Соловцову. Но знает ли Соловцов, что знаю я? Понял ли он, о какой вине перед Виктором Ивановичем говорила несчастная хозяйка?» Он взглянул на матроса. Соловцов сидел ссутулившись и глядел в огонь. На его лице можно было прочесть только: «Этак мы и до отбоя не управимся».
- Скажите, Соловцов, - спросил Митя неожиданно для самого себя, - вы сохранили шапочку?
- Какую, товарищ лейтенант? - удивленно встрепенулся Соловцов. - А! - протянул он, вспомнив. - Нет, там осталась. А на кой она?
Это было сказано с нарочитой грубостью, в которой, как в оболочке, таился пробный шар: вы же говорили, что все знаете? «Понимает», - подумал Митя и подивился такту этого наглеца. А вслух сказал:
- Раз нет, то не о чем и говорить.
Соловцов кивнул, безмолвно подписывая соглашение: семейная драма капитан-лейтенанта Горбунова обсуждению не подлежит.
- Ну хорошо, - сказал Туровцев, - поехали дальше.
Глава четырнадцатая
Сколько ни готовься к торжественным датам, в конце концов они сваливаются как снег на голову. Туровцев считал, что в поставленных ему жестких пределах он подготовился к корабельной годовщине как нельзя лучше. Установки, полученные им от командира, были ясны и не допускали толкований.
- Не требую от вас, - сказал командир, - чтоб вы ознаменовали годовщину новыми трудовыми победами. Агрегаты вводить в строй без суеты, по мере готовности и после тщательной проверки. Лучше приурочить дату к сдаче, чем сдачу к дате. Но я не приму никаких оправданий, если из-за подготовки к празднику будет нарушен график. График - святыня.
По совету Ждановского Туровцев просмотрел прошлогодний бортовой журнал. Из протокольно-сухой записи, сделанной в декабре сорокового года тогдашним помощником командира корабля старшим лейтенантом Горбуновым, он узнал, что в день корабельной годовщины был проведен традиционный смотр, состоялись спортивные соревнования и большой концерт силами команды. Из той же записи явствовало, что в этот день на лодке перебывало много гостей - шефы, кораблестроители и демобилизованные бойцы - и поступило свыше двадцати поздравительных телеграмм из различных пунктов Советского Союза, а одна, подписанная «Yours loving Saytschew»[1], - из Соединенных Штатов Америки.
Но все это было в сороковом. В сорок первом от спорта пришлось отказаться совсем, самодеятельность урезать и все усилия отдать проблемам, которые год назад почему-то никого не занимали. Листая корабельную летопись, Туровцев не нашел в ней даже самого отдаленного указания на то, что и в те времена люди обедали и ужинали. Митя отлично понимал, что по нонешним временам гвоздь всякого праздника - торжественный ужин, и он должен хотя бы раз накормить своих гуронов досыта. Поэтому он осторожно, что называется - под рукой, расследовал происхождение соловцовских консервов - оно оказалось безупречным, и Горбунов разрешил заприходовать банки. Затем Митя отправился к Ходунову и путем всякого рода многозначительных недомолвок дал понять, что лишь теперь по достоинству оценил «Онегу» и высокую честь служить на этом выдающемся корабле. Внешне дядя Вася не расчувствовался, но продукты по аттестатам выдал самые лучшие. Там же, на плавбазе, Туровцев разжился рулоном кумача и полведерной банкой масляной краски, именуемой на флоте серебрянкой. И то и другое было сразу же пущено в ход: кубрики пламенели лозунгами, а на лодке все, что только поддавалось окраске, было так щедро выкрашено, что вся команда отливала серебром.
За всеми этими хлопотами Митя так и не выбрал времени для решительного объяснения с Тамарой. Конечно, выкроить полчаса можно было в любой день, но Митя справедливо полагал, что Тамару оскорбит торопливый разговор. И все-таки главная причина всех оттяжек была в другом - Митя боялся встречи с Тамарой, не был уверен в твердости принятого решения и поэтому делал из мелких помех препятствия непреодолимые.
Накануне праздника устроили баню. В элегантной кухоньке мадам Валентины на раскаленной плите стояли огромные бельевые баки, в них растапливали снег. Сначала - в три смены - мылась команда. Затем командир, механик и доктор. Туровцев с Каюровым пришли последними, незадолго до отбоя; воздух в кухне был нагрет и влажен, как в настоящей паровой бане. Оставшись вдвоем, они мылись не спеша, с наслаждением разогревая суставы, распаривая сухую шелушащуюся кожу. Они младенчески повизгивали и
