старчески кряхтели, обессилев, отдыхали на мокрых скамейках и, набравшись сил, вновь принимались за дело.
- Знаешь, штурман, - тяжело дыша, сказал Каюров; он старательно обрабатывал мочалкой Митин позвоночник. - Знаешь, на кого ты похож?
- Знаю: на Дон-Кихота.
- Самомнение. На Росинанта.
- Спасибо за сравнение.
- Не стоит благодарности. Впрочем, Росинант был все-таки боевой конь. А в твоей жалкой хребтине есть что-то безнадежно ослиное.
- Осторожнее, ослы лягаются…
Каюров не успел увернуться и чуть было не растянулся на мокром линолеуме, Митя удержал его, но только для того, чтобы загнуть двойной нельсон и ткнуть носом в таз с мыльной пеной. Минуту или две они ходили по кухне взад и вперед, сцепившись, как в танго, с опаской поглядывая на дверь, за которой спали матросы, шипя, как гусаки, и слабея от сдерживаемого смеха. Время от времени кто-то из двоих пытался дать подножку, но другой был начеку, на несколько секунд возня и шипение усиливались, затем вновь восстанавливалось равновесие: Митя был тяжелее, Каюров - подвижнее. Вытирались и одевались неторопливо, всласть покурили и спустились вниз уже далеко за полночь.
Стараниями помощника запущенная «каминная» преобразилась. Пять расставленных в ряд железных коек не превратили ее в казарму, напротив, они вернули ей жилой уют. Теперь уже она не казалась такой огромной. Рояль и картины остались на своих местах, а на подоконниках и в простенках между окнами разместились горшки и кадки с ботаническими диковинами. Доктор Гриша ухаживал за ними, как за тяжелобольными, какими они и были на самом деле - у большинства тропических растений был вид тяжелых дистрофиков, и можно было только догадываться, что где-то в сокровенной глубине стволов и корневищ еще дремлет жизнь и способность к размножению. Когда минер и штурман вошли, в камине угасали последние искорки, а все обитатели кубрика крепко спали. Засыпая, Мптя принял твердое решение: встать как можно раньше, затопить камин - пусть товарищи проснутся в тепле, - а самому пойти к Тамаре.
…Пробуждение блаженно.
Тело свободно покоится на просторном и упругом ложе. Вместо ставшего уже привычным кисло- пеленочного запаха, который издает плохо выстиранное и наспех просушенное белье, от простыней и наволочек исходит суховатое благоухание свежевыпеченного хлеба. Поры раскрыты, кожа дышит. Где-то рядом ровно и сильно пылает очаг, это чувствуется по овевающим щеки воздушным токам и еле уловимому бодрящему гулу. Не разлепляя век, Митя потягивается, как в детстве: руки идут вверх и в стороны, на лодке так не потянешься. Затем он слегка приоткрывает глаза и - тоже как в детстве - пытается продлить блаженные мгновения, когда сон и явь, сплетаясь, рождают фантазию. Сквозь завесу ресниц он различает блик, пляшущий по облупившейся позолоте багетной рамы, и веерообразную тень, отбрасываемую жесткими листьями какого-то тропического деревца, - достаточно, чтоб вообразить залитый солнцем адриатический берег, лазурное море, ветшающее великолепие дворцов и замков, а самого себя - графом Монте-Кристо, Оводом, Фабрицио дель Донго, гверильясом, карбонарием…
Жажда подвига не умирала в душе штурмана «двести второй», но требовала пышного наряда.
Всякое блаженство быстротечно, незаметно подкралась тревога. Пробуждающееся сознание улавливает множество шорохов и дуновений - среди них ни одного, напоминающего о присутствии других людей. Ни вздоха, ни сонного бормотания. Это заставило Митю сразу сбросить с себя сон вместе с одеялом; рывком, от которого кровать издала струнный звук, он вскочил и сел, протирая глаза. Он не ошибся: комната была пуста. В камине горели большие поленья, освещая четыре аккуратно заправленные койки. За опущенными шторами угадывался тихий вечер.
«Неужели я проспал весь праздничный день? - При всей фантастичности этого предположения Митя похолодел. - Хорош старпом, нечего сказать… А еще лучше дорогие товарищи-соратники…» Еще не взглянув на часы, он уже чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Когда же он наконец решился удостовериться в своем позоре, оказалось, что часы исчезли. Их не было нигде - ни в нагрудном кармане, ни на стуле, ни под матрасом. Оставался последний шанс - брюки. Митя потянулся за брюками - и не нашел их. Пропажа брюк переполнила чашу. Сунув ноги в калоши и завернувшись в шинель, он ринулся к выходу.
В кухне горела керосиновая лампочка. Каюров и доктор Гриша в свитерах и теплых безрукавках колдовали над большим, похожим на дредноут старинным утюгом. Они раздували его во всю силу легких, из утюга летели искры и валил едкий дым. Затрапезный вид товарищей несколько успокоил Митю, он уже догадывался, что катастрофы не произошло. Все равно он был возмущен и не собирался скрывать своих чувств.
- Что за свинство, - зашипел он, приплясывая. - Почему меня не разбудили?
При появлении помощника командира корабля Каюров и доктор вытянулись. Безмолвно выслушав грозный выговор, они быстро переглянулись. Взгляд Каюрова вопрошал: «Что это может значить, доктор?» Взгляд доктора говорил: «Спокойствие! Случай трудный, но не безнадежный».
- К черту розыгрыши! - крикнул Митя. - Кто взял мои штаны?
Каюров и доктор вновь переглянулись. На их лицах было написано всепрощающее терпение, как у людей, посвятивших себя уходу за тяжелыми хрониками. Затем доктор, кротко улыбаясь, приподнял лампочку, и Митя увидел у себя над головой нечто напоминающее летучую мышь б полете. Это были его брюки, отпаренные, отутюженные и вывешенные для просушки.
Митя был сражен. Он стоял, разинув рот и позабыв придерживать разлетающиеся полы шинели - вероятно, это было забавно, но никто не улыбнулся, оба приятеля продолжали серьезно и сочувственно наблюдать за Митей и, казалось, чего-то ждали. Чтоб разрядить атмосферу, Митя решил засмеяться первым и умолк, никем не поддержанный.
- Ну, хватит, ребята, - заискивающе сказал он. - Что вы смотрите на меня, как на ненормального?
- Доктор, - сказал Каюров, - как поступает нормальный индивидуй, встретившись поутру со своими боевыми друзьями?
- Здоровается.
- Даю вводную: товарищ занимает высокое служебное положение.
- Обратно здоровается. Как минимум - отвечает на приветствия.
- Узнав, что товарищи отгладили ему брюки?
- Благодарит.
- Та же вводная: товарищ занимает высокое…
- Объявляет благодарность.
- Необоснованно заподозрив товарищей в неблаговидном поступке?
- Просит прощения.
- Та же вводная…
- Реабилитирует.
- Подите вы к дьяволу, - сказал Митя примирительно. - Серьезно - который час?
- Как нельзя более серьезно: шесть пятьдесят одна. Тебе повезло, минер чуть не прогладил твои часы горячим утюгом.
Убедившись, что до подъема осталось еще девять минут, Митя окончательно успокоился.
- Ну хорошо. А где командир?
- Не видали.
- Бросьте травить. Я - серьезно.
- Серьезней быть не может. Встал раньше всех, затопил камин и ушел на мороз.
Когда, потратив четверть часа на праздничный туалет, Туровцев вышел во двор, было еще очень темно. Не надо быть дипломированным штурманом, чтобы знать - в декабре светает поздно. И все-таки каждое утро, спускаясь во двор и погружаясь в плотные стальные сумерки, Митя бывал разочарован. В нем жило неопровержимое именно в силу своей бессмысленности убеждение, что до войны по утрам было светлее и что после войны (понимай - после Победы) все опять будет по-старому. У кипятильника уже строилась очередь. Митя разведал обстановку - путь был открыт, не было ни Тамары, ни Николая Эрастовича.
- Сегодня же выберу время и пойду, - пробормотал он как заклинание. - Сегодня же…
