был в той ранней стадии опьянения, когда излишние тормоза отпущены, а способность к контролю не утеряна. Обострившийся инстинкт подсказывал: не торопись, не болтай лишнего. Поэтому он ограничился неопределенным мычанием, означавшим примерно: «вы так думаете?» или «думайте как хотите».
- Прошу понять меня правильно, - продолжал Селянин. - Утверждая, что Тэ А - женщина не для вас, я не имел в виду ничего обидного ни для вас, ни тем более для Тамары Александровны. Тэ А - прелестная женщина, а вы - очень милый молодой человек. Но у Тэ А очень сложный, причудливый, необузданный характер, а вы не тот мужчина, которому дано ее обуздать. Вам нужна милая, скромная девушка, такая же добрая и бесхитростная, как вы сами.
- Обуздывают лошадей, - буркнул Митя. Он был слегка обижен, что его назвали добрым и бесхитростным.
Селянин ухмыльнулся.
- Вы плохо знаете женщин, дорогой мой лейтенант. Женщина от природы не демократична, всякое равенство она презирает. Вот почему настоящий мужчина, будь он хоть разбойник, всегда найдет себе женщину. Пока женщина голодна, она предпочитает разбойника; сытая, она начинает мечтать о праведнике и точит разбойника за то, что у него нет идеалов.
«Ого, - подумал Митя, - это уже что-то автобиографическое». А вслух сказал:
- Короче говоря, она - для вас.
Селянин покачал головой.
- Нет, и не для меня. И вероятнее всего, мы расстанемся.
Это было сказано с настоящей грустью. У Мити на языке вертелась тысяча вопросов, но он уже немножко разбирался в характере своего собеседника и поэтому только вяло хмыкнул: дескать, понимаю и согласен. Тактика себя оправдала, Селянин, ожидавший вопроса, беспокойно зашевелился и спросил:
- Почему вы так думаете?
- Так мне кажется, - беззаботно сказал Митя и сразу почувствовал, что его акции поднялись. Селянин заглянул в Митину чашку и поднял свою.
- Я очень высоко ценю Тамару Александровну, - сказал он, глядя на Митю в упор, и получилось нечто вроде тоста. - Она - явление незаурядное и, безусловно, с ее данными могла бы играть в жизни самые первые роли. Помните? - Он захохотал. - Как она всех нас наладила отсюда, когда этот болван распустил язык? Это было по-королевски! А при всем при том не знает себе цены - характер бешеный, неукротимый, ожесточенный характер… Я видел в жизни много трудных людей - злых, требовательных, самодуров и чудаков, но в конце концов я всегда понимал, что они хотят, иногда даже лучше, чем они сами…
- А ее не понимаете?
- Да, временами теряюсь.
Мите подумалось, что такие самоуверенные люди, как Селянин, не часто признаются в том, что они чего-то не понимают. Непонятное кажется им бессмысленным.
- Опасаюсь, что Тэ А принадлежит к тому, впрочем нередкому в России, типу людей, которые живут по принципу: не надо мне твоего хорошего, хочу свое плохое. Я не робкого десятка и не боюсь наживать врагов, но когда человек - сам себе враг, он становится опасен.
- Что это значит «себе враг»?
- А это значит, что, если ей взбредет в голову какая-нибудь шальная идея, она не пощадит не только вас, но и себя. На человека, который блюдет свои интересы, вы всегда найдете управу, но когда человек одержим - все средства бессильны…
Митя слушал и не верил ушам. Конечно, он знал вспыльчивый и насмешливый характер Тамары, знал ее резкость и упрямство. И все-таки они с Селяниным говорили о двух разных женщинах. Очень возможно, что в Тамаре было все то, о чем говорил Селянин, но была ведь еще простота, была нежность, была способность мгновенного понимания. Требовательность? Тамара никогда ничего не требовала… Раздумывать над всем этим было некогда, но уже рождалась, обгоняя мысль, веселая догадка, что Селянин не видел и не знает той Тамары, которая была открыта ему, Мите, и, значит, товарищ военинженер при всем своем опыте и апломбе не так уж безошибочно разбирается в людях, есть люди, перед которыми он попросту пасует. Митя ловил каждое слово, а при этом довольно удачно изображал вежливое удивление.
- Если не секрет, почему вы поссорились с Тэ А? - неожиданно спросил Селянин.
- Мы не ссорились, - притворно зевая, сказал Митя. - Я ведь давно собирался с ней разойтись…
Это была правда, выглядевшая удивительно неправдоподобно. Поверил Селянин или нет - угадать было трудно, во всяком случае, он был заинтригован и смотрел вопросительно. Митя нарочно потянул паузу.
- Почему же? - спросил наконец Селянин. Он был немножко раздосадован, что юнец навязывает ему свой темп.
- Что? - в свою очередь, спросил Митя. Он отлично слышал вопрос и нарочно разыграл, будто отвлекся. - Почему разойтись? Не знаю, как вам объяснить… Война.
- Ах, война! - с ядовитой почтительностью отозвался Селянин. - И потому все силы должны быть целиком и безраздельно - ну и тому подобное?
- Нечто в этом роде. А что - смешно?
- Забавно. Теория вашего начальника?
- По-вашему, у меня не может быть собственной теории?
- Наоборот, я считаю вас способным на лучшее. Только такому надутому ханже, как ваш шеф, и могла прийти в голову такая постная чепуха.
- Послушайте, - сказал Митя, как мог внушительно. - Оставьте командира в покое. Я не хочу говорить о нем в таком тоне.
Селянин рассмеялся.
- Хорошо и благородно. Что же касается вашей теории - будем считать ее вашей собственной, - то разрешите мне остаться при своем мнении. Война естественно обостряет половое чувство. Солдат может поститься по необходимости. Но не по убеждению. И когда мне пытаются проповедовать весь этот вздор, я всегда думаю: либо проповедник не мужчина, либо поступает, как большинство проповедников.
- А именно?
- Проповедует одно, а живет по-другому. За примерами далеко ходить не надо… А впрочем, молчу, мы же условились…
Он приложил палец к губам, из глаз лучилось торжество. Насладившись замешательством собеседника, он вынул из брючного кармана плоский серебряный флакон, отвинтил пробку и вытряс на ладонь несколько капель.
- Хотите?
Растирая в ладонях пахнущие свежим сеном капли, Митя размышлял: неужели он намекает на Горбунова? Что он может знать? Спросить впрямую - значит сесть в калошу, я сам запретил ему говорить о Викторе Ивановиче. Он тут же отопрется, да еще поднимет меня на смех…
Постучали, и Митя вздрогнул. В этой комнате он всегда вздрагивал при любом стуке и презирал себя за это. Селянин не пошевелился, он только направил на дверь луч своего прожектора. Мите пришлось встать и открыть дверь Соколову. Бравый водитель был на этот раз не в полушубке, а в шинели со свежими нашивками на рукавах: как видно, столкновение с Горбуновым не отразилось на его служебных успехах. Сальный нос и стальные зубы блестели.
- Где вы пропадали? - спросил Селянин. Он прибавил к своему вопросу распространенное ругательство, причем Митю покоробила не столько суть, сколько форма - вялая и на «вы». Но Соколову манера его шефа, как видно, нравилась, он еще шире осклабился.
- Будет доложено, товарищ начальник, - сказал он, прищурясь, и тем самым впервые давая понять, что замечает присутствие лейтенанта Туровцева.
- Ну хорошо, идите. - Селянин встал. - Вот что, Дмитрий Дмитрич, - сказал он, когда за Соколовым закрылась дверь, - поедемте сейчас ко мне.
- К вам?
- Совершенно точно - ко мне. Мне обрыдла казарменная жизнь, и я оборудовал себе на зиму гарсоньерку, нечто вроде индивидуального убежища. К тому же здесь все ресурсы иссякли, а там, глядишь, что-нибудь и найдется. - Он внимательно посмотрел на Митю и засмеялся. - Мы с вами сейчас похожи на
