двух школьников, причем я - развращенный старшеклассник. Подите, детка, отпроситесь у мамы… Нет, кроме шуток, - видя, что Туровцев морщится, Селянин изменил тон, - даю вам слово, ровно в двадцать три ноль-ноль вы будете уже под одеялом. Соколов домчит вас домой за десять минут.
Митя почесал в затылке. Селянинское сравнение показалось ему довольно метким, он в самом деле чувствовал себя мальчиком, которого выманивает на улицу другой, про которого известно, что он добру не научит. Но именно этим и привлекательный. И точно так же, как тот мальчик, он боялся упрека в трусости и зависимости.
- Ладно, - сказал он, застегивая шинель. - Ждите меня за воротами.
Никакого подходящего предлога, чтоб просить увольнения, Митя придумать не смог и решил положиться на наитие. Пока он отсутствовал, ситуация в каминной изменилась: Иван Константинович ушел к себе, зато появился Зайцев. У огня остались только двое - Горбунов и Катерина Ивановна, теперь они сидели рядом.
На скрип двери обернулся только командир, Катя продолжала смотреть в огонь, и, стоя в дверях, Митя ясно видел розовое ухо и сверкающий, как тончайшая медная проволока, завиток волос.
- Виктор Иваныч, - тихонько окликнул Митя. На всякий случай, он решил не подходить вплотную.
- Да?
- Разрешите мне сходить в город…
- Да.
Разговор был окончен. Митя, не рассчитывавший получить «добро» с такой быстротой и легкостью, продолжал топтаться в дверях. Горбунов сказал улыбаясь, но уже с оттенком нетерпения:
- В двадцать три часа, надеюсь, мы увидимся.
Селянин ждал Митю, сидя в коляске мотоцикла.
- Долгонько, - сказал он. - Ну, а теперь живо - садитесь на багажник и хватайтесь за Соколова.
Митя замялся. Ему совсем не хотелось обниматься с Соколовым. Только боязнь показаться мелочным заставила его сесть. Соколов дал газ, и мотоцикл, треща и чихая, побежал вдоль реки. Несколько раз коляска наезжала на сугроб, и всех сильно встряхивало, затем колея стала шире, дорога ровней, и Митя, давно ни на чем не ездивший, обрадовался быстрому движению. Ветер приятно щекотал лицо, дышалось легко, Митя освободил одну руку и снял шапку. Он нарочно не заговаривал с Селяниным и только после того, как мотоцикл, миновав обшитого досками Всадника, взбежал на гулкий настил моста лейтенанта Шмидта, спросил, куда же его все-таки везут. Селянин сидел в коляске развалясь и в ответ только усмехнулся. Усмешку можно было трактовать двояко. Первый вариант был такой: «Доверьтесь мне и позвольте сделать вам сюрприз». Второй: «Привезут - увидишь». Второй вариант был вероятнее, и Митя надулся. Вынужденный держаться обеими руками за водителя, он почти не смотрел по сторонам. Улицы и набережные казались вымершими, дома стояли, как покинутые соты. Теперь они ехали правым берегом, еще более пустынным, чем левый, затем юркнули в длинную, засыпанную снегом улицу, состоявшую, как показалось Мите, из одних сплошных заборов. В заборах было много сквозных дыр от снарядов, справа их было больше, и Митя догадался, что Нева слева и что они едут параллельно реке, в сторону залива, отделенные от берега только неширокой полосой заводской территории. В конце улицы Соколов затормозил, гуднул и молча задрал ногу. Туровцеву надлежало догадаться, что он мешает водителю слезть с седла, Митя не догадался, и боколов, не оборачиваясь, сказал «разрешите» таким возмутительным тоном, что Митя с удовольствием трахнул бы его по затылку. Затем Соколов нырнул в узенькую дверцу, оказавшуюся «проходной», а Селянин сел за руль и осторожно въехал в раскрывшиеся перед ним ворота. Несколько зигзагов по заваленному железным ломом заводскому двору, и мотоцикл остановился перед длинным приземистым складским строением.
- Милости прошу в мою персональную келью, - сказал Селянин.
Комната, куда он ввел Митю, действительно напоминала келью, кладка стен была монастырская. Неизвестно, для какой цели она была выстроена, но перед войной здесь помещался красный уголок, об этом свидетельствовали развешанные на стенах портреты и стоявшие в углу свернутые знамена. Из обстановки уцелели только диван с высокой спинкой и большой стол, накрытый рваным сукном. У печурки стоял детский стульчик. Остатки прочей мебели, аккуратно распиленные, лежали у печки. Вероятно, печку недавно топили, в келье было тепло. «Этому везде тепло», - подумал Митя.
- Как видите, живу по-спартански, - пояснил Селянин, обводя своим прожектором беленые стены и сводчатый потолок. - Дело в том, что я со своими людьми провожу здесь, на заводе, учет материальных ценностей. Это волынка недели на три. Так вот, чтоб не мотаться…
- А что за ценности?
- Ничего интересного. Что вам нужно?
- Мало ли. Трубки красномедные, латунь листовая, кабель экранированный…
- Если поискать, то, может, и найдется. Напомните мне. Да будет! - возгласил он, щелкнув выключателем. Вспыхнул свет, такой яркий, что Митя в первое мгновение зажмурился.
- Ого! - вырвалось у него. - Как вы это делаете?
- Догадайтесь. - Селянин сделал паузу, чтоб насладиться своим превосходством, затем милостиво пояснил: - Проще простого. Здесь завод, - стало быть, напряжение двести двадцать. Практически - сто шестьдесят. Я бору городскую лампочку в сто десять вольт, и она горит у меня день, два, пока не перегорает. Тогда я ввинчиваю новую. - У него был такой довольный вид, как будто он по меньшей мере открыл новый физический закон. - Будем топить? Не будем, правда? А как насчет чайку? По-моему, в высшей степени целесообразно. Для таковой цели существуют электрические плитки. Не поленитесь, дорогой мой, плитка под диваном, место не совсем удобное, но, как сказано в Евангелии, дабы не вводить в соблазн малых сих… Вот я и не ввожу.
Пока Митя шарил под диваном, Селянин успел наведаться в какой-то тайник и извлечь оттуда бидон и несколько различного размера жестянок.
- Хлеба нет, - объявил он, заглянув в жестянку побольше. - Шроты будете есть? Я не ем, а вы попробуйте, вдруг вам понравится. Зато к шротам вы получите нечто такое, чего, наверно, давно не пробовали. Займитесь, голубчик, чайником, а я возьму на себя сервировку.
Даже изображая гостеприимного хозяина, он заставлял на себя работать.
Митя налил воды в чайник и включил электроплитку. Селянин выложил на тарелку бурые комки, похожие по виду на холодные котлеты. Это и были шроты.
- Как вы думаете, Семен Владимирович, из чего это делается?
- Понятия не имею, что-то синтетическое. На Петроградской есть заводишко, который вырабатывает эту штуковину. Директор - мой давний приятель. Попробуйте. Я из любопытства перепробовал все блокадное меню: хряпу, дуранду, холодец из столярного клея… Чего только человек не ест!
В бидоне оказалось пиво, в одной из жестянок - великолепная серая зернистая икра.
- Откуда?
- Взял вместо мяса в сухом пайке. Не смотрите на меня так строго - я никого не убил.
- Вот уж не знал, что в Ленинграде едят зернистую…
- А почему бы и не есть? Как раз в осажденном городе стоимость пищевых продуктов почти не имеет значения. Важен вес, объем.
- Мы что-то не получаем…
- Пойдете в море, - получите. - Селянин явно забавлялся. - Как видите, угощение чрезвычайно скромное. Зато прошу обратить внимание на изысканность сервировки: севр, сакс, веджвуд.
Посуда в самом деле была великолепная. Селянин перевернул одну из чашечек - тоненькую, пленительную - показал фабричное клеймо и, повертев в руках, с силой бросил в дальний угол. Чашка разлетелась вдребезги.
- Зачем? - вырвалось у Мити.
- Грязная, - пояснил Селянин. - Не печальтесь, этим добром забиты все комиссионки, просят гроши, и никто не берет. - Он разлил пиво по чашкам.
Пока Селянин возился, Митя думал: «Есть же люди, которым всенародное бедствие не портит настроения; не будь блокады, этот человек не ощущал бы себя таким всемогущим. Есть что-то все-таки в нем хамоватое…»
- Будьте здоровы, Дмитрий Дмитрич, - сказал Селянин проникновенно. - Меня многие считают хамом, и, вероятно, не без основания, так что если я пью за ваши успехи, то не потому, что этого требует хороший
