Бросаю газеты, поднимаю ее, просовывая ладони ей под мышки. Ух ты, какая грудь упругая.
Встает, пошатываясь, глаза закрыла. Я ее поддерживаю за локти уже.
Высокая, почти моего роста. А красивая. Ресницы... И нажралась. С самого утра.
Скажу честно, я-то вообще не слишком пьющий. Вот разве что пиво. Иначе как растянул бы баксы свои безбедно? Ну на торжествах - понятно, на поминках - это охотно, люблю. А так... И тут вспомнил: да видел недавно, даже поразился - милиционер выталкивал эту, учреждение там какое-то недалеко отсюда, днем было, а она кричала, а приличная вроде, ненамазанная, вся в 'фирме'.
Придерживаю ее одной рукой, лезу за ключами в карман, тычу ей:
- Держи, на, открывай.
Бесполезно. Как спит стоя.
Левой рукой обнимаю, ой, какое тело теплое, под курткой голая, значит; принимаюсь отпирать дверь. Потом, все так же обнимая, - заграничным мылом пахнет - вволакиваю ее в квартиру, в коридорчик.
Однокомнатная. Там, прямо, кухня, слева комната большая, все раскидано и разбросано. Тахта широкая, заграничная. Подволок туда и уложил ее.
Лежит на спине, раскинувшись. Не могу, нагнулся. Великолепная! Джинсы модные, самые дорогие вроде, молодежные, с прорезями широкими, как оборваны над коленками, а там... Белоснежное, блондинка же. И руку всовываю в эту дырку, в ее брюки. Как бархат тело... Выше, выше. Ноги прямо из-под мышек, что ли. Нужно... Нужно 'молнию' расстегнуть впереди! Она ж без трусиков, похоже.
Дергаю 'молнию' вниз.
Рывком, как чертик, привскакивает и отбрасывает мою руку.
- Вы кто? Кто? - Не понимает кто, держится за 'молнию'. Какие огромные глазищи...
- Вася я. Василек, - улыбаюсь ей, задыхаясь. - Лежи, лежи так, лежи. Я сейчас. Сразу. Я Василек. Лежи. Я Василек.
- Ва-си-лек?.. - Она отталкивает меня и садится, опустив ноги на пол. Смотрит.
- А... Василий Васильевич, вас я знаю. Здрасьте. Вы с пятого этажа.
- Я... Здрасьте.
- Не помните меня? Я же Таня.
- Та-ня?..
- Прошлый год, помните, Ксения Антоновна, жена ваша, помните, помогала нам? Мама моя болела, помните? Умерла мама. Помните?..
- Мама. Да... - Я нащупываю сбоку стул и, так же согнувшись, стараясь, понятно, чтобы не выпрямиться, сажусь на стул. Ну и ну. - Татьяна, значит. Ладно... А где целый год была?
- В Голландии, Василь Васильич.
- В Гол-ландии? И чего тебя туда понесло, Татьяна?
- Меня... - Молчит. Отводит глаза.
Стоп. Да я ж ее знаю! Была такая еще закривленная, тощая и вредная малявка. Это сколько ж тому назад?.. И тоже молчала, насупясь. Я еще, обозлившись, разъяснял ей, будто я папаша, что, когда в лифт входишь, - вас что, в школе не учат? - старших надо пропускать. И вообще. Да-а. У женщин это бывает. Но как они появились, уйма, красавицы длинноногие пацанки!.. Или у них мини до... Конкурсы сплошь, 'Мисс Россия'. Раньше куда ни посмотришь, все кургузые вроде, и ножки как у рояля. Менталитет. А может, с солидностью эти тоже понизятся? Вон Ксения моя хорошего была роста. Да что говорить...
- Ты чего, чего? Ты плачешь?! Таня, Танюша, ну извини меня. Я... Я ничего плохого... Ну чего ты плачешь, Таня? Извини. Фу-ты... Не плачь, слушай!..
Плачет. Пригнулась совсем, плечи дрожат, лицо в ладонях.
- Танечка, да успокойся, - говорю, - Танечка, не надо, слушай, успокойся...
Встал. Что делать?.. Глажу так осторожно по голове, точно младенца. Что делать...
А она руки протянула, и сел я рядом, близко, ткнулась мне в грудь и плачет. И тенниска, чувствую, на груди у меня намокает. В общем, идиот.
- Ксенюшка, - говорю я, когда пришла моя с работы домой. Мы уже отужинали, сидим за столом, она в халате, и я предлагаю - что надо бы сироту удочерить. Как-то... Чтоб, в общем, ну по-человечески, не по- голландски.
Это ж как оно, по-голландски?! Заключили контракт, фирма, пригласили пожить в семье сироту. От нас, отсюда. Хозяйка бесплодная, и хозяин, по их согласию, живет с контрактницей. А ей двадцать с половиной тысяч долларов! Беременна, угождают хозяйка с хозяином, ухаживают. Ребенка родила, записали голландцем счастливые хозяева, и контракт закончен, сироту отправляют домой. Это как?!
- Перевяжешь палец? - вместо ответа просит Ксения, и я совершаю наш вечерний обряд: делаю компресс на палец. Я считаю, что она просто руку перетрудила, а не артроз это.
Потом она достает Библию, приобрела ее недавно, листает, наклонившись, поправляет очки, ворот халата сзади у нее приподнимается, лицо сморщилось, челка редкая на лоб, и мне моя Ксеня с челкой вдруг напоминает черепаху.
- 'А Сара, жена Аврама, - начинает Ксеня вслух читать, - не рожала ему. И была у нее рабыня, египтянка, - читает Ксеня, - имя ее Агарь. И сказала Сара Авраму: 'Вот не дает мне Господь рожать. Войди же к моей рабыне - может, родится от нее'. И услышал Аврам речь Сары... И он вошел к Агарь, и она понесла'.
- Да остановись ты! - перебиваю ее. - Понимаю, не хочешь. Ох ты ханжа.
Совсем уже поздно вечером я все сидел в кресле, бросив на пол газету, в своей комнате, спим мы отдельно, две наши комнаты смежные. Думал. Ксения наконец перестала скрипеть пружинами у себя, ворочаться.
Но за окном неспокойно. То голоса пьяные, то собаки хрипло залают наперебой, как в деревне, а то сверлящие вдруг звуки во всю мощь. Будто он взорвался, охранный этот сигнал, или как он там называется, чтоб машину не увели, у меня-то нет машины. Нет. А внизу у домов уже сплошь машины... Машины и машины. И этот проклятый звук никак не затихает, бесконечно. Вопит. И - прерывается.
Тишина. Ох, тишина... Но теперь почему-то, когда утих, этот звук напоминает такое сверлящее тарахтенье игрушки в детстве. Она китайской называлась, как и мячики бумажные на резинке и 'уйди-уйди', что продавали в праздники на углу. А короткую палочку надо было вертеть, вертеть, вертеть, на ней нитка, и на нитке вот это. Тарахтело громко, долго. Я думал о Тане.
В общем-то, у каждого поколения свои потрясения. И даже в самых чепуховейших, любых мелочах... И с самого детства. Даже припомнились сгинувшие давно наши лифчики 'девчачьи' с резинками, их ненавидел я, и к ним надо было пристегивать вовсе не дамские, понятно, а мои заштопанные чулочки в рубчик.
Я сидел в кресле, оно казалось твердым теперь, как стул, и вроде возле двери. Сбоку тоже, только пустые стулья вдоль стены. Один я еще сижу. А они все толпятся, народу вдруг полно, у длинного стола, чтобы их записали. За столом двое служащих записывают. Нам всем, одногодкам, надо обязательно отрубить сейчас палец на правой руке. 'Проснись! - я прошу. - Ну проснись!' Но не помогает.
Первым с левого края у стола Вадька, мой бывший однокурсник, который прошлой зимой умер. Я вижу, как нагибается он, вытягивает, кладет на стол руку и стонет, вскрикивая. Служащий то ли рубит, то ли режет ему палец. И второй служащий, напротив меня, вытаскивает клинковый, ножевой штык. И все уже сгрудились тут, интересно им... А я больше не вижу, встаю тихонько, и, единственный, я выскальзываю в дверь, пряча в левом кулаке мой правый, еще не отрубленный палец.
- Если тебе мертвецы, - говорит мне утром Ксения, - бредятся во сне, скверно. Но хуже, что тебе, по- моему, приснился военкомат.
Тон у нее независимый сегодня, очки посверкивают, на меня не смотрит. Она - с самого утра! - уже причесалась давно, и не в халате, а в американских джинсах, зад выпирает, и в белой футболке сиськи ее торчат.
- Объявляли уже по радио, - говорит Ксения, - из запаса будут призывать офицеров и - туда, похоже. А ты ж офицер? Да, ты офицер.
И, накрасив неприступно губы, надела модный, не надеванный еще ни разу плащик, вильнула хвостом и унеслась. На работу. Гордая вдруг...
'Не спешить, только без паники. Только без паники. Не торопись, говорю я себе. - Не торопись'.
Медленно, сознательно не торопясь, надеваю брюки вместо тренировок и кроссовки. Поверх майки
