мамашу хоронить и прямо ко мне в объятья. Дождливой осенью. Я пошла поглядеть, кого привезли, и остолбенела. Ни рукой, ни ногой, сама, как мертвяк. Так же не бывает. Глядела стояла, комок мокрой глины кинула, как будто я от вас, а не от них, не от кладбища. Видела и папашу, залившего зенки, еле отстоял, хоть коротко церемония была. Не подошла. А на поминки вдруг взяла и поехала со всеми. Там уж он быстренько свалился под стол. Командовала материна подруга тетя Зина, а ты ей, Колька, аккуратно помогал. Давно не встречалась с тобой и видела будто наново. Как ты смиренно угодничал перед ней, главой субподряда, мамашиной начальницей. Зато хамил в адрес других, не столь высокопоставленных. Ох, и часто я встречала типовое это сочетанье у наших людей. А ты и есть наш, чей еще. Мы с тобой тостов не говорили. И друг с дружкой не говорили. Молча выпивали, когда говорили взрослые. Не ребенок, а в ту минуту, как узнала о смерти матери, от которой отвязалась, ею наподдатая, чтоб летела далеко и больно, я, самостоятельная и неприкаянная, в один миг связалась обратно и чувствовала как настоящая сирота. То и дело хотелось плакать.
Я уже частью оборвалась и опустилась и, лишь основные гости ушли, полезла в наш обшарпанный, ржавый, склизкий душ. А ты давай меня оттуда выволакивать, голую да распаренную, Колька или Сашка. Чтоб я тоже не загостевалась, ни одной лишней минутки не провела в бывшей нашей квартире, а будущей исключительно твоей, иначе это могли засвидетельствовать соседи, что пришли помянуть, и тогда факт, что я три года не переступала порог дома, не сработал бы. Ты уже все придумал и продумал, жадина-говядина, турецкий барабан, как я тебя меньшого в шутку дразнила. А обернулось серьезом. То было первое физическое насилие. Но не первое потрясенье. Я-то себе нарисовала, что вот он, шанс, после смерти мамаши вернуться домой. К себе домой. Фиг в нос.
Все ж я уговорила тебя не выгонять меня как сестру сразу. В обмен пообещалась уходить с ранья, а приходить запоздно, на глаза никому не попадаясь. Могла б нарушить это глупое и подлое условие. Не нарушила. Хотя все соображала. Включая, что скоро сживешь со свету отца, когда вызвал перевозку и отправил в вытрезвитель как скандалящего в квартире, хоть он после мамашиной смерти затих, не видно и не слышно. И включая, что неспроста начал вдруг ласково выспрашивать про Ефросинью Николавну, про Миху, про то, как и чем тот колется. Интересовался якобы как медик. А ласка, пусть фальшивая, но для меня дефицитная, свое сделала.
К тому времени Роберт уж погиб в Листвянке. Баржа, на которой они плыли, перевернулась, и Роберт, по словам Березы, как топор, ушел под воду. Свидетели ему рассказали, он мне. И я была в переходе от полного разжижения моей личности к полному ее закаменению.
32
Меня взяли как добытчицу и сбытчицу наркотиков по твоей, Колька-Сашка, наводке. Хотя при очной ставке с тобой как свидетелем ты эту свою роль отрицал. Ломал ваньку: стесненье, а местами страданье - в мой адрес, негодованье - в ихний. Пройдя огонь, и воду, и медные трубы, опять поймалась я на тот же пользованный крючок. Трудно человеку дается отсечение от всего родного или того, что мнилось им. Этта как ветки от дерева отпадают, и остается сухой голый ствол, и что с ним делать, как не выдернуть из земли или спилить и бросить в костер, а оно, уж бесчувственное, и не боится ни топора, ни жара. Но коли имеется еще живая, зеленая веточка, все сохранившиеся ничтожные соки к ней устремляются, как к спасенью. Ты и был последняя веточка. Боле не осталось. А и спасенья не осталось. Последней жалостью тебя пожалела, что теперь у тебя груз судимая родня, а на себя жалости не осталось. Меня бросили не в костер, как дерево. Или как ведьму. А в тюрьму. Срок дали и бросили. Несмотря, что доказательная база вся в прорехах. Свидетели путались. Миха скончался в больнице. Я еще думала, скончайся он не там, а где-либо на чердаке иль в подвале, где бывал, могли б и убийство навесить, при их-то судопроизводстве. Смерть его была типа последнего удара электротоком, при котором уже погибшая лягушка еще дергается, словно живая. Я была погибшая лягушка-царевна, а дернулась, как живая.
Ты оформил квартиру на себя и принялся удачно накапливать жирок благополучия.
Еще интересный вопрос к судьбе: отчего у вас, госпожа сраная, одни пасынки, а другие - милые детки. Закон распределенья благ, не подвластный никакому законнику.
33
Я нашла себя не на кровати во втором помещении, а в первом, в кресле, стиснутой и свернутой калачиком. Как я туда забилась и как поместилась, неведомо. Затекла и встала помести руками-ногами. Увидь кто мою аэробику, удохся бы со смеху. Я и сама удохлась, посколь наблюдала раскоряку в противоположном зеркале. Было то ли поздно, то ли рано: четыре утра или ночи. Кусок время выпал. Так бывало. Оно терялось, без связи и связей. Кто-то привел и затолкал в кресло, а в кровать укладывать не стал. Видно, по причине полного отсутствия полового интереса. Не пахло ни Колькой, ни Сашкой. Реальность пахла, скорей всего, официантом из нижнего кабака. Явленье Кольки или Сашки я заспала, как заспала явленье Роберта, Михи и остальных, с кем пересеклись дорожки. Сон есть жизнь. Но и жизнь есть сон. А пробужденье - лишь перевалочный момент в другой сон.
Я перевалилась, одетая, в кровать и в новый сон, без сновидений и мыслей.
Я знала, что оставалось всего ничего, только не знала, до чего.
34
Этта было что-то. Что-то совсем отдельное, хочу я сказать. Похоже, как в купе на помойке, но помещения, и воздуху, и высоты, и людей, и яркого блеску несравненно. Вот ведь помню, что блеснить - поражать блеском, а отсюда и блесна, на какую рыбу ловят. Ловцы и уловленные перемежались, одни стояли возле камер, вторые бродили по полу, покрытому тряпкой, должно, для тишины, третьи сидели конусом типа цирка. Кто-то молчал, кто-то переговаривался, кто-то хихикал нервно. На тряпке, половые - все в деловом, пиджаках- свитерах. Цирковые - напомаженные, с преобладаньем женского роду. Голос с верхотуры, невидимый, но громкий-прегромкий, отдавал распоряжения и предупреждал, сколь осталось. Я сидела на скамье отдельно, как в суде, из которого годы тому отправилась в тюрягу. Сашка то появлялся, то исчезал, в гладком костюме, с бабочкой, наблищенный, начищенный. Меня чистили и блистили не хуже его. Помятое платье выгладили, я пока сидела в каких-то простынях, и мне еще делали прическу и что-то с лицом. Когда напялила платье и очки, чтоб глянуть, увидала чужую раскрашенную бабу. Я давно себе была чужая, а раскрашенная физиономия или расквашенная, какая разница. Негр Ира и медная Ульяна сновали тут же, попками вертели, но знали свое место, и никто на них внимания не обращал. Здесь никто ни на кого не обращал. Ира подкатилась между делом и спросила как бы даже ревниво: ну и как вы на все согласились, чем взял, в конце концов? Вот концом концов и взял, ответила первое попавшее, чтоб отвязаться. Не думала я о том и не желала. А то ли пряталась от самой себя.
Сашка сел вблизи, ему и мне нацепили черные штучки с проводочками, проводочки сунули под одежу, так что можно не орать на весь сарай, чтоб услыхали, а говорить, как в комнате, так объяснили. И тут надо мной и вкруг меня задернули черный полог, и я оказалась в изоляции ото всех. Просунулась сквозь сошедшиеся занавеси Ира и пообещала, что раскроются в нужную минуту, а пока чтоб посидела так. Верхний голос сказал: осталась минута, тишина в студии. Я нашла себе дырочку меж не до конца сомкнутой тканью и смотрела туда. Все застыли, как в сказке Спящая царевна, кого как сон застал, кто с выпученными зенками, кто с прикрытыми. Сашка начал. Он сказал: сегодня у нас необычный выпуск Большой помойки, и по форме, и по факту, он пойдет в режиме нон-стоп не сорок пять минут, как обычно, а два часа, и в нарушение канонов у нас не будет рекламы, вся реклама пойдет в финале, потому что мы не хотим и не будем прерывать рекламой эту передачу, героиня которой - не знаменитый депутат, не политик, не звезда шоу-бизнеса, как привычно, а никому не известная личность, вы слышите ударение на последнем слове - на самом деле реальная обитательница реальной помойки, и опять-таки в нарушение канонов вы увидите не ее, а фильм о ней, дайте пленку.
Какой фильм? Что наболтала в купе? Они это назвали фильмом? Думала, погасят свет, и кино пойдет, как в кинозале. Тогда распахну свою занавеску и стану смотреть вместе с другими. Потому как в мою дырку ничего не видно: экран располагался позади моей скамьи подсудимых. Но свет горел, как и раньше. А когда я зашебуршилась, чтоб поискать другую дыру, Ира, откуда ни возьмись, прошипела: пожалуйста, не высовывайтесь, сидите тихо, все вам будет слышно, а что не видно, мы вам потом кассету покажем. Догадалась: ее специально такого цвета подобрали, чтоб черная на черном. Точно, цирк.
Цирк скоро преобразился в суд. Зазвучал одинокий высокий женский голос, то было музыкальное пение, а под него что-то там происходило, чего я не видала, но скоро услыхала такие короткие смешки, отчего поняла, что что-то смешное. Я думала, еще какой-нибудь не высокий, а нормальный голос будет объяснять, и из объяснений я что-нибудь пойму, но их не было.
35
Зато я услышала.
Паша, Паша, Паша милая, тебе тут не холодно?
Четыре одеяла, одежи много.
