Сашка сказал проникновенно: если хочешь знать, я ни с кем не нашел счастья.
Кто, спросила, кто ты?
Я, ответил по-хитрому, не уточняя, кто, Сашка или Роберт.
Мы поменялись местами. Я стала охотник, навроде Профыкры, он дичь. Но и он так же умело вел игру, не прокалываясь на пустяках.
Он ушел, а я, одна, засмеялась и долго чувствовала, как мышцы на морде лица растянулись и не хотят обратно стягиваться, а я не неволила.
Деньги, должно, сыграли, что нас не беспокоили.
Я-то знала высший класс: не беспокоиться вовсе безо всяких денег.
30
Выписка из больницы протекала при большом стечении народу. Позвали в кабинет главврача, как поняла, объявить диагноз, но едва открыла дверь, глаза зарябило от знакомых кабелей, лампионов, камер, операторов и прочего ихнего мусора. Повернулась выйти, рыжая Уля в один прыжок, как пантера, настигла, дернула за руку, прошипела: снимаем медицину в благодарность, не уходить. Приказной тон сработал наоборот. Медицину и снимайте, а заместо мебели, кроме меня, есть. Сашка чему-то вполголоса учил плотного вальяжного дядечку, по всему видать, хозяина кабинета, узнала его, как один раз на обходе персонал чехвостил, а здесь слушал смирно, будто Сашка главный, а он подчиненный. Подойдите, больная, позвал бархатным голосом, наущенный Сашкой или сам. Подошла. Садитесь, пожалуйста. Села. Когда вежливо, а не окриком, что мне, трудно, что ли. А самой смешно: можно вообразить, что у нас на помойке цирлих- манирлих, одни прынцы да прынцессы. Сашка на цыпочках отступил, приложив одну руку к усам, а другую подняв вверх. Знак своим, сволочь, подавал. Но я уже слушала главврача, как бархатно интересовался, могут ли мои родные зайти за результатами. Я видела камеру, жадно ощерившуюся, но не то была причина, по какой молчала. Опять вдруг встало, что одинешенька на белом свете. Что мои все умерли. Исключая Кольку. Но тот был хуже мертвого. Стало быть, ни одной связки человеческой с жизнью. Кроме самой жизни, которая взяла вдруг и выперла этой дулей, скопив в ней все свои отходы, а что в ней было точно по медицине, медицина сейчас объявит. Результаты готовы ли, нет, прямо спросила. Дядька замялся, стал смотреть в сторону, слегка меня напрягая. Выдавил: готовы. Боле, подумала, ты вопросов из меня не выжмешь, хошь говорить, говори, не хошь, не надо. Помявшись маленько, он спросил: вы предпочитаете, чтобы я вам сказал, а не вашим родным? Ничего я не предпочитаю, фыркнула, а просто у меня их нету. Это меняет ситуацию, раздумался на глазах дядечка, а раздумавшись, задал новый вопрос: а если я вам скажу, что анализы плохие? И впился водянистыми своими зенками, вроде ему требовалось добавить к его влаге моей. Не дождешься. Суха я, и ничем сухоту мою не размочить. Он не дождался ни вопроса, ни ответа и повторил по-другому: если мы диагностируем рак, вы сможете лечиться и как вообще это повлияет на ваш образ жизни? Я продолжала изображать истукана. Почему так делала, не ведаю. Ощущала себя во вражеском кольце, и не прорваться, если слабину дам. Вы не хотите со мной обсуждать вашу болезнь, все еще не теряя терпения, все еще любезно справился дядька. До меня вдруг доперло, что и это входит в условия игры. Будь мы одни, не будь здесь лампионов, Сашки, Яшки и Таира, он бы давно матерно выругался и выставил меня из кабинета. Это на него походило, это в его натуре, а что он делал - то притворялся, сам или по просьбе телевидения. Сашка встрял: скажите ей, доктор, всю правду, а то, вы же видите, у нее ступор. Дядька широко улыбнулся (о такой улыбке говорят: широко, по-русски) и выдал, как одарил: а если я вам скажу, что у вас нет и не было никакого рака? Спокойно и размеренно послала его вдаль по матушке, что оставалось делать. Сашка аж загоготал: это она от радости. Стоя в дверях, не удостоила объясненья. К чему объяснять, что не от радости, а от скуки. Скучно, когда голову морочат. Сашка оборвал гогот, сказал: доктор, а ведь мы так и не узнали настоящего диагноза, одни осторожные предположения, ваш принцип - жалеть больного или говорить ему всю правду? Ответа не дождалась, закрыв за собой дверь с той стороны. Пускай разводят моталу без меня.
Сашка втащил в свой драндулет, нагнав сразу за оградой больницы.
Поедем сегодня в отель, а завтра на телевидение, я прошу, тебе плевать, а для меня, может, пик всего, самой жизни моей пик, завтра программа, я заеду в двенадцать, и не ночи, а дня, будь готова, пожалуйста.
Сунул тонкую пачечку денег и исчез, не обменявшись со мной боле ни полсловом.
Значит все-таки телевидение. А что я, ровно целка невинная, не догадывалась, что к тому идет, что это увертюра, а опера предстоит, прекрасно догадывалась. Опережать события не хотела.
31
Я пошла одна, поела у того же официанта, у кого сидели первый раз с Сашкой. Официант спросил: а где ваш спутник? Летает, ответила. Что делают спутники, в Советском ли Союзе, в России, летают. Официант принес бутылку водки, глазом не моргнув, и я поняла, что, когда главные врачи будут вымуштрованы, как официанты, мы все, короче, перейдем в иное измерение, а я раньше всех, потому что куда ж мне деваться, кроме как туда, где летают спутники и ангелы и звезда с звездою говорит, навроде нас с Сашкой. Прежде заказа хотела показать официанту пачечку денег, не фальшак ли, посколь таких голубых сроду не видела. Но передумала. Других все равно нет. Поставлю перед фактом. Пусть на телевидение и обращаются. Хорошо уже водки вылакала и про голубые бумажки забыла, когда Сашка заявился собственной персоной. В час между волком и собакой, как говорили у нас во времена Трех товарищей. Сашка ли Колька, толком не разобрала, огни начали гасить, а в потемках легко перепутать. Никто из вас сто лет на помойке не являлся, а стоило удалиться оттуда на мгновенье, косяком, вишь, повалили. Все мертвецы, один ты живец. Уставился, как ни в чем не повинный и сплошной знак вопроса, пришлось распечатывать уста.
Ну что, ну приволоклась я с похорон материных на поминки, переступила, так сказать, порог родного очага, а заодно материн запрет по причине, что глаза запретительша закрыла. Оставался запретитель, так не прогонит же дочь с поминок. Миха, сидевший на игле, как ведьма на метле, к тому времени уж отлучил меня от себя, и я жила, у кого служила, в няньках или домработницах. Они менялись со скоростью. У одних денег не стало. У других ребеночка. Я была безвинна: от врожденной болячки ребеночек помер. У третьих еще причина. В перерывах кантовалась у сокурсницы дома и на даче у второй, а еще у старухи, какую когда-то записывала на магнитофон, а она меня кормила жареными кабачками с огорода, но потом у нее пропал какой-то бидон, и она вызверилась, будто я украла, а зачем мне бидон, скажи на милость. Эх, кабы пригожа собой, все б полегче найти пристанище. А то и человека. Но я, как есть, так и была страшилка, и это проклятье природы навсегда со мной, знак на судьбе. Смирись и пойди не по женскому пути, по научному, как Ефросинья Николавна думала и надеялась, я бы достигла. Это бессомненно. Способности впрямь незаурядные были. Три товарища сбили с панталыку. Как влюбилась, наука позади, гормоны впереди. А уж как Роберт обнаружил во мне Пат - небывальщина, ясно дело, могло ли быть на свете слаще, и красавице не всякой выпадет. Так поманило, будто с ума сошла, и уже не могла встать на верный путь, вернуться ни к какой науке, а жадно, как блядь, ждала мужика. Надеялась, рано ли, поздно, Роберт позовет. А потом и вовсе несбыточное: что другой найдется заместо Роберта. И ведь мнила себя умницей, а глупее трудно придумать. Проожидала и просвистела жизнь, когда надо было застегнуться на все пуговицы и, одолев себя, шагать к вершинам знаний. Глядишь, может, наверху кто-то бы подхватил. В виде награды. Как раз такие случаи история знает. А мимо моего случая история проходит, с презреньем отвернувшись. Но в молодости сделаешь даже не шаг, а шажок, вроде, подумаешь, невидаль, сейчас сделаю другой да в другую сторону, как танец станцую, выступаешь со своими па, и на какую дорожку ни ступишь, захочешь, переступишь. А ни фига. Ступила - дале тебе лежит узкая тропка, между тем и тем, как меж Сциллой и Харибдой. Древние не дураки были. Свои мифы на разные случаи жизни расписали. Бери, пользуйся. Но кто ж с ранних лет, когда силы и возможности, пользуется. Обращаются, когда ни того, ни другого, тогда доходят, когда доходят. Странно, странно Господь все это нам устроил. Или мы чего-то главного не петрим. Ну не было у меня выхода, как пожалеть Миху. Любовь как целизна, от закорок до пяток, к одному Роберту. И идея, что отдаваясь Михе из милосердия, что Роберт как раз это поймет, что наше этим никак не затронулось, а даже совсем наоборот. Как прозрачное видела и верила, что так же прозрачно увидит Роберт. А он не увидел. Увидел по-мужски. По-мужицки. Я его, вишь, оскорбила. Вот где ошибка была. Одного не понять: чья. Кстати, искала пристанища, к Березе тоже обратилась. Напрасно. Смотрел не пропускающими, как обычно, света глазами, качал отрицательно башкой и повернулся задом: мол, у тебя свои дела, у меня свои, иди не мешай.
А про смерть мамаши узнала по чистому совпадению, никто не поверит, что правда, а не вымысел. Кино прямо. В те поры устроилась смотрителем на Митинское кладбище. При нем ночевала. А вы приехали
