— По-украински — щекотно.
— Ты знаешь украинский? — удивился Сева.
— Отец, до того как Хрущев вызвал его в Москву, был первым в обкоме на Украине. Там я, хочешь — не хочешь, выучила украинский.
— Придется и мне учить?
— Не обязательно. — Она взбежала по лестнице, услышав шум подъехавшей машины. — Звони по- русски.
Когда часа в два ночи в дверь заскреблись, он уже спал. Проснулся, сунул ноги в стоптанные полуботинки, которые служили шлепанцами и предыдущему жильцу, пошатываясь, добрел до дверного крючка:
— Кто?
— Я, Костя... — просипел из коридора Губан.
За порогом вместе с Костей стояла Лена Медведовская. Яркая и броская, обращавшая на себя внимание в том же «Национале», куда приходила регулярно с каким-нибудь постоянным «бобром».
— Уговорил зайти, — объяснила она.
— В подъезде — холодрыга, — подхватил Губан и шагнул через порог.
— А как вы попали в коридор?
— У вас замок ногтем открывается. — И Костя продемонстрировал свой коготь — иначе его и назвать нельзя было.
Они по-хозяйски уселись на продавленный диван, а Сева еще стоял перед дверью, протирая глаза.
— Будь другом, свари нам кофе, — со значением потребовал Губан.
Он подчинился, уловив просьбу во взгляде Лены.
Кофе в мятой алюминиевой турке варил долго — сначала, чтобы удлинить процесс, почистил закопченные бока сосуда.
Прежде чем открыть собственную дверь — поскребся.
— Входи! — Лена, стоя у дивана, застегивала пальто. — В этой комнате стоят только часы, — хохотнула она, глянув на Губана, и вышла.
Девушка оказалась наблюдательной — хозяйкины настенные часы стояли.
Костя мрачно шагнул в коридор, он поплелся следом — закрывать дверь в квартиру.
— Расскажешь кому про ее слова — изувечу, — бросил Губан, глядя в грязные половицы.
— Что? — напрягся Сева.
И получил от Губана в глаз.
Ответил.
Еще получил...
И так далее.
Весь десяток дверей почти одновременно открылись.
Из-за каждой вопрошали и возмущались глаза старух — похоже, прежних обитательниц этой веселой квартирки, бывшей по нэп включительно публичным домом.
Так он оказался без крыши над головой.
— Собирай вещички, — приказала хозяйка, смоля «беломориной» и позвякивая медалями, навсегда приколотыми к двубортному пиджаку. В прошлом «сотрудница» заведения, располагавшегося в квартирке, а ныне почетная пенсионерка фабрики «Гознак», она имела сейчас веский повод выговориться:
— Предупреждала: не води сюда никого. Вот и нарвался на дебош. Все доложили в отделение. А я — выслушивай. На «Гознаке» в меня будут пальцами тыкать: персональная пенсионерка превратила свою комнату в бардак!
Оправдываться было бессмысленно, а вещички умещались в портфеле: пора носков, помазок, бритва, вафельное полотенце, запасная чистая майка и кальсоны на случай минус двадцати. Он не хотел их класть, но мать сама насильно засунула.
Портфель был его постоянным спутником. С ним он смотрелся гораздо солиднее и основательнее. С ним предстояло завтра вечером встречаться с Тамарой. Правда, ходить с портфелем по вестибюлю Дома кино было неловко, но можно было за рубль попробовать уговорить гардеробщицу взять этот груз на хранение.
Но это все — завтра, сегодня нужно решить проблему ночевки.
Сева спал, сидя на скамейке в зале ожидания, выстроенном архитектором Рербергом.
Руки Севы даже во сне сжимали ручку портфеля, стоящего на коленях.
«Скорый поезд „Москва—Сочи“ отправляется в ноль часов сорок восемь минут», — прозвучало под сводами зала, увенчанного портретом Хрущева.
Но разбудило Севу не объявление вокзального радио, а голоса напротив.
— Ты куда аккредитив дел? — спрашивал женский голос.
На скамейке напротив готовилось к посадке в поезд семейство: отец, мать и пацанчик.
— Куда надо, — отвечал коренастый молодой отец.
— А булавкой заколол? — не унималась мамаша.
— Заколол, заколол...
— Ты не отмахивайся — мы что, зря, что ли, премии копили... А то приедем к морю и будем на зубариках играть.
— Да не стони ты раньше времени. Цел будет твой аккредитив!
— А что такое аккредитив? — вмешался мальчонка, до того времени молча слушавший перепалку родителей.
— Подрастешь — узнаешь! — засмеялся отец. — Для мамы это самая важная в жизни штуковина...
— Тоже мне — бессребреник! Идемте, а то опоздаем...
Сева закрыл глаза и снова погрузился в глубокую дрему.
Репродуктор под потолком зала ожидания продолжал бухтеть
— Ну не надо, не надо... — донеслось сквозь сон.
Он приоткрыл глаза и на этот раз увидел на скамье напротив скромную девчушку, которую с обеих сторон прижимали и лапали два невзрачных типа.
— Не надо, — скулила девчушка.
Глаза закрылись помимо его воли.
Он заставил веки подняться, когда услышал снова девчушкино:
— Я не хочу, не хочу...
Типы тащили девчушку к узкой щели за автоматами газированной воды. У одного в руке был нож, упирающийся в бок девчушки.
Сон как рукой сняло. Он отбросил портфель и бросился к девчушке, находившейся уже у самой щели.
Отшвырнул одного — того, что с ножом, другому врезал по челюсти. На его удивление, они тут же исчезли, не ввязываясь в драку.
Зато девчушка заблажила удивительно визгливым для нее голосом:
— Куда ты меня тащишь! Что ты от меня хочешь? Я не буду! Не заставляй! Не буду!
Сева остолбенел.
Из оцепенения его быстро вывел сержант милиции, сразу оказавшийся почему-то за спиной Севы.
— Что случилось?
— Насилует! — без тени сомнения взвизгнула девчушка.
— Пошли. Разберемся! — приказал сержант.
И когда Сева шагнул назад, к скамье, где лежал его портфель, схватил его крепко за шиворот:
— Не шали у меня!
В следственной комнате под потолком еще горели электрические лампочки, но за окном уже брезжил рассвет. Женщина-следователь в чине старшего лейтенанта, с помятым от бессонной ночной работы лицом, протянула Севе исписанный лист бумаги.
— Ознакомься. — И, пока тот знакомился с написанным, поясняла: — Попытка изнасилования — это минимум полтора года лагеря. Доказательства неоспоримые. Свидетели подтверждают. Личность
