Джо?
— Если смогу. Но, Бесс, я еще не сдалась. Я хочу верить, что это все же больное воображение, и не позволю тебе думать, что это правда, — сказала Джо, стараясь говорить весело.
С минуту Бесс лежала, задумавшись, потом сказала, как всегда, тихо и спокойно:
— Мне трудно это выразить, и я не попыталась бы объяснить это никому, кроме тебя, потому что я могу открыто высказать все только моей Джо. Я хочу лишь сказать, что у меня такое чувство, будто мне не было предназначено жить долго. Я не такая, как вы, остальные; я никогда не строила планов, не говорила, что буду делать, когда вырасту. Я никогда не думала о замужестве, как думали все вы. Я не могла вообразить себя никем иным, кроме маленькой глупенькой Бесс, топочущей по дому и ни на что не годной в любом другом месте. Я никогда не хотела никуда уезжать, и сейчас самое тяжелое для меня — это оставить вас всех. Я не боюсь, но, похоже, буду скучать о вас даже на небесах.
Джо не могла говорить, и несколько минут не было никаких других звуков, кроме вздохов ветра и плеска прибоя. Мимо пронеслась белокрылая чайка, ее серебристая грудь вспыхнула на солнце; Бесс проводила чайку взглядом, и глаза ее были полны печали. Маленькая серая птичка приблизилась к ним, шагая по прибрежной полосе песка и попискивая тихо и нежно, словно наслаждалась солнцем и морем. Она медленно подошла совсем близко к Бесс, посмотрела на нее дружески маленьким глазком и села на теплом камне, расправляя мокрые перышки и чувствуя себя вполне непринужденно. Бесс улыбнулась, и ей стало легче — казалось, эта крошка предлагала ей свою маленькую дружбу и напоминала, что этим приятным миром все еще можно наслаждаться.
— Милая маленькая птичка! Смотри, Джо, совсем ручная. Я люблю этих птичек больше, чем чаек: они не такие смелые и красивые, но кажутся довольными и доверчивыми. Я привыкла называть их «моими птичками», когда мы были здесь прошлым летом; и мама сказала, что они напоминают ей меня — вечно занятые, неприметные, всегда у берега и всегда насвистывают свою счастливую песенку. Ты, Джо, чайка, сильная и свободная, любишь грозу и ветер, летаешь далеко над морем и счастлива в одиночестве. Мег — голубка, а Эми — жаворонок, пытающийся подняться за облака, но всегда падающий назад в свое гнездо. Милая девочка! Она так честолюбива, но сердце у нее доброе и нежное, и, как бы высоко она ни взлетела, она не забудет родной дом. Надеюсь, что я еще увижу ее, но кажется, что она так далеко.
— Она приедет весной, и к тому времени я собираюсь сделать тебя здоровой и веселой, — начала Джо, чувствуя, что из всех перемен, происшедших в Бесс, самой большой была перемена в ее речи — казалось, что теперь она говорит без усилий, просто думая вслух, и это было так непохоже на прежнюю стеснительную Бесс.
— — Джо, дорогая, оставь надежду. Это бесполезно. Я уверена. Не будем горевать, а насладимся тем, что пока, в ожидании будущего, мы вместе. Мы счастливо проведем это время; я не слишком страдаю и думаю, отлив пройдет легко, если ты поможешь мне.
Джо склонилась, поцеловала спокойное лицо и с этим безмолвным поцелуем душой и телом посвятила себя Бесс.
Она оказалась права: когда они вернулись домой, слова были не нужны. Родители увидели то, чего они так просили в молитвах не дать им увидеть. Утомленная даже этим коротким путешествием, Бесс сразу пошла в постель, сказав лишь, как рада снова быть дома. А когда Джо снова спустилась в гостиную, она обнаружила, что избавлена от тяжелой задачи — рассказать о секрете Бесс. Отец стоял, прислонившись головой к каминной полке, и не обернулся, когда Джо вошла; но мать протянула руки, словно прося о помощи, и Джо подошла, чтобы утешить ее без слов.
Глава 14
Новые впечатления
В три часа пополудни весь модный свет Ниццы можно видеть на Promenade des Anglais[51] — очаровательной широкой аллее, обсаженной пальмами, цветами и тропическими кустарниками; с одной стороны раскинулось море, с другой лежит широкая проезжая дорога с отелями и виллами вдоль нее, за которыми виднеются апельсиновые рощи и поднимаются к небу горы. Много народов представлено здесь, многие языки звучат, много разнообразных нарядов носят — и зрелище в солнечный день веселое и блестящее, как карнавал. Высокомерные англичане, бойкие французы, серьезные немцы, красивые испанцы, некрасивые русские, кроткие евреи, непринужденные американцы — все едут, сидят или прогуливаются пешком, болтая о новостях и обсуждая последнюю прибывшую знаменитость — Ристори или Диккенса, Виктора Эммануила или королеву Сандвичевых островов. Экипажи не менее разнообразны, чем сами отдыхающие, и привлекают столько же внимания, особенно маленькие и низкие плетеные ландо, которыми правят сами сидящие в них дамы, с парой лихих пони, с яркими сетками, чтобы не дать каскадам оборок перелиться через борта экипажа, и с маленькими грумами на высокой жердочке сзади.
По этой аллее шел в рождественский день высокий молодой человек, с заложенными за спину руками и довольно рассеянным выражением лица. Он выглядел как итальянец, был одет как англичанин и имел независимый вид американца — сочетание, заставившее немало пар женских глаз проводить его благосклонным взглядом и немало щеголей в черных бархатных костюмах с розовыми галстуками, желтыми кожаными перчатками и апельсиновыми цветами в петлицах пожать плечами, а затем втайне позавидовать его росту. Вокруг было множество прелестных лиц, вызывавших восхищение, но молодой человек обращал на них мало внимания, лишь изредка бросая взгляд на какую-нибудь юную блондинку или леди в голубом. Вскоре он дошел до конца аллеи и на мгновение задержался на перекрестке, словно был в нерешительности — пойти ли послушать оркестр в публичном саду или пройтись вдоль берега к Замковому холму. Быстрый топот резвых пони заставил его поднять глаза — вдоль по улице стремительно мчался один из прелестных маленьких экипажей, в котором сидела одинокая леди — молодая блондинка в голубом. Молодой человек внимательно посмотрел на нее, затем лицо его оживилось, и, размахивая шляпой точно мальчик, он бросился к ней.
— О, Лори, неужели ты? Я уж думала, ты никогда не приедешь! — воскликнула Эми, бросив вожжи и протянув ему обе руки, к великому возмущению какой-то французской мамаши, которая заставила свою дочь ускорить шаги, чтобы на нее не оказал дурного влияния вид свободных манер этих «сумасшедших англичан».
— Была задержка в пути; но я обещал провести с тобой Рождество — и вот я здесь.
— Как здоровье твоего дедушки? Когда ты приехал? Где остановился?
— Очень хорошо… Вчера вечером… В «Шовэне». Я заходил в вашу гостиницу, но мне сказали, что вы вышли.
— Мне так много нужно тебе сказать, не знаю даже, с чего начать! Садись, и мы сможем поговорить свободно. Я собираюсь прокатиться и очень хочу иметь спутника. Фло не поехала — готовится к вечеру.
— Что же будет? Бал?
— Большой рождественский бал в нашей гостинице. Там много американцев, и они хотят отпраздновать Рождество. Ты ведь пойдешь с нами? Тетя будет в восторге.
— Спасибо. А куда сейчас? — спросил Лори, откинувшись на спинку сиденья и сложив руки, что вполне устраивало Эми, которая предпочитала править сама — ее очаровательный кнутик и голубые вожжи, протянувшиеся над спинами белых пони, доставляли ей бесконечную радость.
— Сначала за письмами, а затем на Замковый холм; там такой прелестный вид, и я очень люблю кормить павлинов. Ты бывал там?
— Часто, много лет назад, но не против взглянуть и сейчас.
— Теперь расскажи мне все о себе. Последние вести о тебе были от твоего дедушки: он писал, что ждет тебя из Берлина.
— Да, я провел там месяц, а затем присоединился к нему в Париже, где он обосновался на зиму. У него там друзья и много развлечений, так что я то приезжаю к нему, то уезжаю, и все у нас идет отлично.
— Дружеский уговор, — заметила Эми, которой чего-то не хватало в манерах Лори, хотя она не могла сказать, чего именно.
— Понимаешь, он терпеть не может путешествовать, а я терпеть не могу сидеть на одном месте, так что
