должны меня понять».
Костя решительно схватил эмалированный, с розочками, тазик и зашагал на сторону хозяйки.
– Однако! – похвалил его дед и шустро забрался в свое снохоубежище.
Около бани хлопотала Анна Васильевна.
– Пришел? – зловеще улыбнулась она. Мыло и мочалку найдешь, пару умеешь поддавать?
– Нет, – растерялся Костик.
«Как зубы-то заговаривает, – восхитился он в душе, – и глазом не моргнет!»
– Там ковшик, как захочешь пожарче, плесни на камни. Квасок в предбаннике, веник я замочила.
– Спасибо, – сухо поблагодарил Комаров.
Он все еще не решался переступить порог бани, все искал слова, с помощью которых намеревался пройти испытание как никто до него. Он просто обязан был изменить мировоззрение сельчанок, иначе зачем учеба в школе милиции? Зачем увлечение Шопенгауэром и Платоном? Зачем все это предприятие под кодовым названием «Искоренение зла и насилия в отдельно взятом населенном пункте»?
– Иди уж, – гаденьким голосочком поторопила его хозяйка.
– Сколько их там? – не выдержал напряжения Костя.
– Кого? – вытращила глаза Анна Васильевна.
«Маскируется, интриганка», – с закипающей злостью подумал Комаров.
Злость – это было хорошо. Злость – это то, что делало из робковатого и деликатного Комарова человека решительного и бескомпромисного, смелого и безжалостного.
Он распахнул низкую дверь баньки и решительно шагнул в туман, мистически вырвавшийся наружу.
– Ударился, поди-ка, – всплеснула руками хозяйка, – надо бы к Ваньке-Пензяку за травкой какой сбегать.
Анна Васильевна сняла грязный замусоленный халат, под которым оказался новенький, хрустящий от крахмала, с голубыми цветочками, и, прихватив литровую банку сметаны, выскочила за калитку.
Пар немного рассеялся. В бане никого не было. Костя заглянул под полок, погремел тазами, в бане действительно никого не было!
– Ошибся дед? Женщины должны подойти попозже и ворваться в баню неожиданно? Наверное, с тех пор, когда его самого испытывали таким образом, произошли изменения и порядок нарушился. И классно! Пока они собираются, я быстренько помоюсь и встречу их чистым и одетым. Пусть попробуют тогда противостоять моему интеллекту и силе убеждения.
Костя глянул в маленькое затуманенное окошко. За калиткой мелькнула косынка хозяйки.
– За женщинами побежала, – догадался Костя, – бегай, бегай, ты еще не знаешь, с кем связалась, – погрозил он кулаком.
Жалкий крючочек на тяжелой двери не внушал доверия. Комаров припер дверь низенькой скамеечкой, быстро скинул с себя одежду, поддал, как учила Анна Васильевна, пара и стал лихорадочно тереть мочалкой тело.
С помывкой он управился за три минуты шестнадцать секунд. В бане было жарко, царапины и укусы ныли и зудели беспощадно, но ощущение чистого тела, запах дубового веника и дерева расслабляли и дарили душе умиротворение и желание растянуться на скобленом деревянном полке, подремать хоть пятнадцать минут. Блаженство! Недопустимое, недоступное блаженство!
Комаров понял, что если сейчас не оденется и не выскочит из бани, то может расслабиться, потерять бдительность и не успеет встретить гражданок с поднятым забралом. Борясь с искушением, юноша окатил себя холодной водой из бочки, стоящей в углу, и выскочил в предбанник. С трудом натягивая на распаренное, влажное тело чистые джинсы, Костя приметил в темном углу старый керамический кувшин.
– Квас, решил он.
Квас оказался потрясающим. Ледяным, с пузырьками газа и изюминками, с острым и пряным вкусом. Такого кваса Костя еще не пробовал. Такой квас не продавался в желтых городских бочках. Он залпом выпил одну кружку, потом – другую. Видимо, контраст между жаркой парной или катаклизмы сегодняшнего дня сыграли злую шутку с юношей. Предбанник вдруг наполнился мутноватым туманом, в ушах тоненько и противно зазвенело, вещи потеряли привычные очертания и стали растягиваться в самых немыслимых вариациях.
«Отравили», – успел подумать Костя и провалился в бездонную, мягкую темноту.
Омерзительный, похожий на что-то гадкое запах несанкционировано проник в ноздри, обжег дыхательные пути, заставил содрогнуться в ужасе деликатные легкие Костика. Сознание, вместе со своей составной частью – памятью – потихонечку возвращалось. После обоняния включился слух, тело стало обретать былую материальность, сквозь опущенные веки мягко проникал яркий до боли дневной свет.
– Никуда не денется он от нас, голубчик, – долетел до Кости голос Калерии, – сейчас быстренько поставим на ноги и будет работать, как миленький. Уж этого-то участкового мы так просто не выпустим.
«Калерия, – констатировал Костик, – кто еще?»
– Да уж, – поддержал Калерию смутно знакомый голос, – уж больно хорошенький. Беленький такой, худенький. Обходительный опять же. Мне он тоже нравится.
– Женщины, – не раскрывая глаз начал Комаров, – вы сами не понимаете, какую глупость собираетесь совершить.
– Господи, никак очухивается, – обрадовался голос, – хорошо-то как! Давайте его на кровать перенесем. Там удобнее будет.
– Стойте! – Комаров открыл глаза.
Он лежал на травке возле бани, вокруг стояли три женщины: Калерия, Анна Васильевна и акушерка из ФАПа.
– Неужели и вы тоже? – обратился Комаров к Анне Васильевне, – неужели и вы собираетесь попрать законы высокой и романтической любви?
– Бредит, – констатировала Калерия.
– Это вы бредите, – завелся Костя, – погрязли здесь в средневековой дикости и пытаетесь заставить жить по своим законам всех остальных. А я не буду жить по вашим законам! Я сам установлю здесь свои законы!
– Точно, бредит, – утвердилась в своих мыслях Калерия.
Она присела, подсунула под еще вялое тело Комарова руки и легко подняла его.
– Пустите, – забился Костя, – я не хочу.
Злость прошла, а вместе с ней ушла и сила воли.
– Ничего, ничего, – баюкала его Калерия, – сейчас положу тебя на кроватку, напою отваром, будешь как огурчик.
– Не хочу... – прошептал обессиленный Костик.
– Дед, а, дед, – Костя стоял в дверях своего дома.
Дверь за его спиной была открыта, Костин силуэт четко вырисовывался на фоне дверной коробки. Когда Комаров понял, что дед самым подлым образом обманул его, он первым делом хотел тут же выдать его Анне Васильевне. Потом Костя решил, что это наказание слишком мягкое: для начала неплохо было бы немного помучить вероломного старца, а потом уж и казнить, в лучших традициях святой инквизиции.
– Эй, печной, – уже громче повторил Костя, – ты живой?
– Да какое там, живой, – после недолгого молчания раздалось с печки, – немного мне уже осталось. Слетел сегодня ко мне во сне тихий ангел, сказал, что заждался меня Святой Петр у золотых врат рая.
– Ну, насчет рая ты размечтался, – успокоил его Комаров, – мне сегодня тоже слетел ангел, так он убедительно просил, чтобы я немного попридержал тебя на этом свете, пока они не подкупят служителей ада, чтобы те взяли тебя без очереди, да стерегли получше.
– Глумишься над старцем беззащитным? – не смутился печной, – знаешь, что ноги мои уже не те, да и руки не те, в словесных бабталиях тоже тягаться с тобой не могу. Вот и терзаешь старость мою беззащитную, седобородую.
