берегу реки Коли. Она звала к себе овдовевшую невестку, но Дельфина де Барант была слишком озабочена судьбой дочери и своей карьерой танцовщицы. Она отказалась покинуть Лондон и поселиться в костволдской деревушке. Так старая дева осталась одна, проживая свои сбережения и ежегодную ренту с фермы Лавгроувов. По воскресеньям она отправлялась в церковь Сент-Мари, занимала там место на семейной скамье, а в будние дни ухаживала за садом и принимала гостей – соседей. К ней ежегодно приезжали знакомые из Бристоля. Они, как и Матильда, очень любили скачки в Бибери.
– Я не хочу, чтобы ты повторила ошибку, совершенную мною в твои годы, – сказала пожила женщина. – Я собиралась петь на званом вечере, простудилась, заболела, но все же продолжала готовиться к выступлению. Я спела, но совсем не так хорошо, как хотела. Пусть это послужит тебе уроком.
– Синьор Росси требует от своих танцоров совершенства, – перебила ее Розали. – Еще несколько недель назад я могла убедить его, что достигла должного уровня и сумею оправдать ожидания Армана Вестриса, Оскара Берна и синьорины Анджолини. Но теперь все изменилось. Возможно, навсегда. Зачем только я стала танцовщицей! – с досадой воскликнула она.
– Ты думаешь, что однообразная жизнь большинства замужних женщин или старых дев, вроде меня, предпочтительней?
– Не знаю, но я бы не возражала против семейной респектабельности Лавгроувов, – заметила Розали.
– Что ты имеешь в виду? – удивилась ее тетушка.
– Я сделалась приманкой для самонадеянных господ, – призналась она. – В ночь, когда я упала, я стала жертвой сразу двух. Первым был грубый незнакомец, а вторым... вторым мой приятель. Ты даже не можешь себе представить, как я была обижена и растеряна.
– Ну что ж, мое лицо никогда не вдохновляло художников, но поклонники у меня имелись. Боже мой, как давно это было! – Матильда подошла к окну и подняла деревянные жалюзи, а затем повернулась и с гордостью произнесла: – Ты такая хорошенькая, что меня ни капли не удивляет, что пара самоуверенных молодцов добивалась твоей благосклонности. Кто они такие?
– Грубиян – это мистер Бекман. К счастью, лорд Свонборо, мальчик, о котором я тебе говорила, сумел его отпугнуть. А что касается второго – в какой-то степени он виноват. – На губах Розали заиграла легкая улыбка. – Между нами говоря, я так и не научилась флиртовать. Мама почти не отпускала меня, когда мы переехали в Лондон. Она сопровождала меня на занятия и репетиции и всегда оставалась за кулисами во время спектаклей в Опере. В Айлингтоне я была вне опасности, мистер Дибдин – человек очень строгих нравов. Он запрещал актрисам и танцовщицам общаться с поклонниками. Не то чтобы мне это нравилось, – добавила она. – Я дала обещание отцу и не намерена его нарушать.
– У тебя просто не возникало искушения, – лукаво заметила Матильда.
– N’importe[14]. У меня очень сильная воля, и я рано приучила себя быть верной данному слову. Я училась в школе при монастыре, которая потом сгорела, и моим крестным отцом был аббат.
– Судя по всему, он был на редкость земным человеком, несмотря на свой сан.
– Верно, – согласилась Розали.
– Очевидно, Дэвид водил тебя в церковь после того, как вы перебрались в Англию?
– Иногда, и я там слушала органную музыку.
– Насколько я могу судить, при всем твоем целомудрии ты не ревностная католичка, а невежественная англиканка. Для тебя единственная разница между католическим священником и англиканским пастором только в том, что один не может жениться, а другой может. Да, результат твоего религиозного воспитания плачевен.
– Папа был свободомыслящим человеком, – попыталась защититься Розали. – Он любил говорить, что добро и зло – это понятия, а не догмы, а истинное для одного может быть совершенно ложным для другого.
– Похоже, что он утратил моральные принципы после стольких лет жизни в стране, управляемой радикалами и атеистами.
– Но он считал, что лучше верить в Бога, пусть и по-своему, чем ни во что не верить. Он также говорил, что любой документ, утверждающий права личности, дает человеку возможность выбрать близкую ему по духу религию, равно как и правительство. Удивительно, что его не посадили в тюрьму, – задумчиво проговорила она. – Он ни от кого не таил и открыто выражал свои взгляды.
Матильда рассмеялась.
– Боюсь, что эта фамильная черта всех Лавгроувов. И вот тебе мой совет: отложи моток. Тебе нужно поднять настроение, а ты предаешься мрачным мыслям. Дай-ка я расскажу тебе одну историю. Мне ее недавно поведала соседка.
Розали послушалась, но так и не смогла сосредоточиться и внять рассказу мисс Оуэнсон. Она долго держала на коленях книгу, не раскрывая ее, и смотрела на горящий в камине огонь.
Несколько недель Розали старалась не обращать внимание на боль в лодыжке и надеялась, что от постоянных упражнений ей станет лучше. Теперь она была готова согласиться со словами Матильды и признать, что растяжение оказалось тяжелым, а до выздоровления еще далеко. Как выяснилось, лечение было еще опаснее вывиха, – затянувшаяся неподвижность стала злейшим врагом танцовщицы. Ее руки ослабели от бездействия, а когда она напрягала мышцы икр и бедер, то не ощущала их упругости и силы. Но даже если ей не суждено вернуться на сцену, она сможет сохранить выработанную годами осанку. Ее ноги легко способны встать в первую позицию, сгибаться, принимая форму арки, и двигаться по диагонали, а не прямо.
Тишина и спокойствие Бибери невольно рождали в ней тревогу, а мысли о будущем повергали в отчаяние. Тянулись однообразные дни, а она все сидела в своем инвалидном кресле у окна. Когда Розали уставала смотреть на реку и мельницу, то ее внимание переключалось на приезжающих и отъезжающих в соседнем гостиничном дворе. Она скучала по Лондону, его шумным улицам с вереницей карет, магазинам с дорогими товарами, что были ей не по карману, и по театрам, в которых она выступала.
Она нахмурилась и перевела взгляд вниз на перевязанное колено, моля судьбу отпустить ей еще несколько лет для танцев. Оставить работу, похоронить свой талант в двадцать один год было бы слишком странно, и она старалась о этом не думать.
