на голове Директор, как пустые парты, Профессоров Горменгаста, похожих в тот момент на выстроившийся мужской хор или труппу актеров, собирающихся пародийно инсценировать Страшный Суд.
Рощезвон, пошатываясь, вскочил на ноги и провел рукой по глазам.
— Сама жизнь — это перешеек, — вдруг сказал кто-то стоявший рядом с Рощезвоном.
Профессор резко повернул голову; его рот был полуоткрыт, а губы растянуты в нервной улыбке, обнажающей изъеденные кариесом зубы.
— А это еще кто? — воскликнул Рощезвон, схватив за мантию человека, стоявшего к нему спиной, развернул его к себе
— Попробуйте сначала ухватить самого себя! — раздраженно сказал Осколлок — а это был именно он, минуту назад он помогал Призмкарпу выгонять учеников из класса. — Осторожно, мантия новая. Спасибо, что наконец отпустили. Я сказал, что жизнь — это перешеек.
— Почему? Как? — вопросил Рощезвон, не вдумываясь в слова Осколлока. Его взгляд был снова устремлен на Мертвизева.
— Вы спрашиваете — почему? Подумайте — и легко догадаетесь. Вот наш Директор, — Осколлок слегка поклонился трупу, — перейдя по перешейку жизни, добрался до другого континента. Континента Смерти. Но задолго до того, как он...
Осколлока прервал жесткий и властный голос Призмкарпа:
— Господин Крюк, я прошу вас мне помочь.
Вдвоем они вернули тело Мертвизева в нормальное стоячее положение. Но попытка усадить его на стул Рощезвона, где он мог бы дождаться перемещения в Профессорскую покойницкую, не увенчалась успехом. И пришлось прислонить его к стулу, а не усадить на него. Директор одеревенел, как высушенная морская звезда. Но расправить мантию на нем не составило труда. Лицо прикрыли тряпкой для вытирания доски, а после того как была найдена его квадратная шапочка, она была должным образом надета ему на голову.
— Господа, — сказал Призмкарп, когда все вернулись в Профессорскую и были отправлены посланцы к врачу, гробовщику и в Краснокаменный Двор, где ученикам было сообщено, что весь день они проведут в поисках своего школьного товарища Тита. — Господа, перед нами стоят две неотложные задачи. Первое — следует немедленно, несмотря на непредвиденную задержку, начать поиски молодого Герцога. И второе — следует сейчас же, во избежание анархии, провести выборы нового Главы Школы. — Призмкарп, ухватившись руками за складки своей мантии, раскачивался, привставая на цыпочки и опускаясь на всю ступню. — По моему мнению, и во исполнение традиции, выбор должен пасть на самого старшего из нас, невзирая на то, подходит ли он для этой должности или нет.
Все немедленно согласились с этим предложением. Все до единого сразу оценили то, насколько при новом Главе Школы жизнь их станет еще более привольной и не стесненной начальственным наблюдением. Лишь Рощезвон был раздражен и недоволен, ибо ему очень не понравилось то, как преподнес все Призмкарп, и он решил, что в качестве единственного кандидата на должность Главы Школы он вполне может брать инициативу в свои руки.
— Что вы имели в виду, когда говорили «подходит ли он для этой должности или нет», черт вас побери?! — прорычал Рощезвон.
Ужасные конвульсии привлекли внимание всех к центру комнаты, где, распростершись в кресле, Опус Крюк извивался в пароксизмах своего беззвучного смеха. Он сотрясался, качался в разные стороны, слезы текли по его грубому, такому мужскому лицу, а булкообразный подбородок взлетал к потолку.
Рощезвон, отвернувшись от Призмкарпа, уставился на Опуса Крюка. Поначалу его благородное лицо потемнело от прилива крови, а потом, когда кровь отхлынула, побелело. В конце концов, разве теперь он не вождь, не предводитель? Разве это не один из тех критических моментов, когда следует проявить властность? Или терять ее навсегда? Вот все они тут собрались. Что он такое, Рощезвон, стоящий перед ними, своими коллегами — колосс на глиняных ногах? Проявит он слабость или силу? О, в нем все-таки было нечто, соответствующее благородным чертам его лица!
И Рощезвон почувствовал в тот момент, что и он способен на решительные действия. Он знал, что такое тщеславие и жажда власти. О, как давно он испытывал эти чувства! И много лет они не волновали его — но ведомы ему были.
Уверенными движениями, осознавая, что, если этого не сделать сейчас, то не сделать и никогда, он подошел к столу и взял стоявшую там большую и очень тяжелую бутылку, наполненную красными чернилами. Затем решительно шагнул к креслу, в котором извивался Крюк. Глаза Крюка были закрыты, голова бессильно закинута назад, мощные челюсти раскрыты в пароксизме его сейсмического беззвучного смеха. Рощезвон поднял бутылку, одним движением кисти резко перевернул ее и вставил в разинутый рот, а затем вылил в горло Крюка все содержимое бутылки. Повернувшись к ошеломленным преподавателям, он сказал голосом, в котором было столько патриаршей властности, что она потрясла всех не менее, если не более, чем наказание чернилами:
— Господа! Попрошу выслушать мои распоряжения! Призмкарп! На вас возлагается организация поисков его светлости Герцога. Выведите всех преподавателей в Краснокаменный Двор. Шерсткот, вы организуете удаление господина Крюка из Профессорской и помещение его в лазарет. Проследите за тем, чтобы ему была оказана, если это понадобится, врачебная помощь. Доложите мне о состоянии больного вечером. Меня можно будет найти в Кабинете Главы Школы. Честь имею, господа.
И с этими словами Рощезвон вышел из комнаты, широко при этом махнув мантией и вздернув голову, увенчанную благородным серебром волос. О, как билось его сердце! О, как сладостно отдавать приказы! Как сладостно!
Закрыв за собой дверь, Рощезвон, совершая огромные прыжки, пустился бежать. Прибежав в кабинет Главы Школы, он рухнул в директорское кресло. Теперь это его кресло! Он подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, расплакался счастливыми слезами. Уже много- много лет он не был так счастлив!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Подобно стае ворон, преподаватели в своих развевающихся черных мантиях и колеблющихся как черные листья на ветру шапочках двигались по коридорам. Они добрались до Профессорской, а затем по одному стали исчезать в узком проходе в углу зала.
Это отверстие теперь трудно было назвать дверью, ибо оно больше напоминало прямоугольную дыру в стене; правда, присмотревшись, можно было обнаружить притолоку и петли, на которых когда-то была навешена дверь; теперь от нее осталось лишь несколько планок, свисающих с верхней петли. На одной из них можно было еще, хотя и с большим трудом, прочитать: «Только для Профессоров. Посторонним вход воспрещен». Чья-то умелая, но непочтительная рука нарисовала поверх надписи козла в мантии и квадратной шапочке. Замечали ли преподаватели когда-либо этот рисунок, сказать трудно. Но сегодня они уж точно не обращали на него никакого внимания. Они один за другим ныряли в отверстие в стене и исчезали в поглощающей их темноте.
Закрывала дверь этот проход или нет, не было никакого сомнения в том, что вход сюда посторонним был строго воспрещен. Что находилось там, за толстой стеной, оставалось на протяжении многих и многих поколений тайной под семью замками. Тайна эта не была секретом лишь для сменяющих друг друга преподавателей, в жизнь которых никто из других обитателей Замка по древней традиции не вмешивался. Когда-то очень давно появился среди преподавателей молодой человек, который щеголял такими словами, как прогресс, перемены, перестройка, но он был с позором изгнан из преподавательских рядов. Профессоры не терпели никаких изменений в своей жизни. Созерцать облупливающуюся краску, ржавеющий металл, изрезанную новыми надписями и изображениями крышку парты — это другое дело. Такие изменения можно было только одобрить.
И вот уже последний преподаватель исчез в отверстии стены. Зал опустел. Казалось, здесь никого и никогда не было вообще. Между планок бывшей двери пролетела с громким жужжанием оса. А затем зал снова наполнила тишина — как вода наполняет сосуд.
А куда же исчезли Профессоры? Чем они занимались? Они, сделав уже три поворота, все еще двигались по изгибающемуся высокому коридору, который заканчивался ступенями, ведущими к невероятных размеров
